Сморщенные пальцы вынырнули из воды двумя грядами розовых скал. Теперь они стали последними уцелевшими фрагментами великого материка Атлантида, обреченного на гибель в тазу-океане. Юра качнул таз, упершись в дно пятками, и океан взволновался. Последние из атлантов стояли на розовых скалах и спокойно ждали гибели. Они знали, что были слишком дерзновенны в своих попытках вырвать у мироздания все его тайны и этим навлекли на себя страшную кару. Розовые скалы медленно погружались в океан, а гордые атланты грозили жестоким небесам мечами из своего волшебного металла арахнида… нет, орихалка, о котором было написано в одной книжке про древние мифы.
И терпеливая Лена, добравшаяся наконец до времен, когда облачившееся в белые тоги человечество изобрело уже все для приятного сна: и подушки, и одеяла — и даже научилось переворачивать первые прохладной стороной кверху и подтыкать вторые, вдруг почувствовала на лице соленые брызги и увидела вдали окрашенные закатным солнцем высокие и тонкие скалы, похожие на пальцы. А на фоне скал, у кромки воды, маячила чья-то узкоплечая фигурка.
Юра тоже, оторвавшись от созерцания атлантовой гибели, заметил странное — стоявшую прямо на берегу океана белоснежную пышную кровать под балдахином с горой подушек и рыхлым одеялом, под которым кто-то уютно свернулся. С трудом, будто под водой, шевеля ногами, Юра побрел к ней, но видение задрожало и растаяло призрачным маревом. Лена уснула. И Юра уснул вслед за ней, балансируя на самом краю табуретки над волнующимся океаном-тазом.
Прошло много лет, Юра с Леной выросли и поженились. Не потому, конечно, что помнили эту встречу, а потому, что жили в одном дворе. Лена, истомленная несложным бытом, мечтает раскрыть свою внутреннюю женскую сущность и ходит на йогу. Юра любит пиво с фисташками и рассказывать про то, как чинит машину. По вечерам они сидят дома спиной друг к другу, каждый в своем компьютере, и кропотливо строят для соцсетей демонстрационную модель удавшейся жизни — тоже каждый свою.
У них есть сын Сережка, щекастый и громкий. Заговорил он очень поздно, и часть родни до сих пор убеждена, что Сережка еще и дефективный. Обычно он засыпает сразу, но, когда эта счастливая детская суперспособность ему изменяет, Сережка становится Вселенной. Ученый дедушка рассказал ему, что сначала было ничего, а потом оно взорвалось, превратилось во Вселенную и с тех пор расширяется без конца и предела. Сережка закрывает глаза и старается представить себе ничего, а когда это ему наконец почти удается и в безмолвии повисает последний вопрос: какого же цвета ничего, взрыв ударяет ему в коленки и он начинает расширяться. Мимо летят звезды, черные дыры и галактики, дух захватывает, Сережке щекотно и чуточку страшно: ведь он никогда не остановится. Наконец он не выдерживает и открывает глаза, моментально сжимаясь сначала до размеров комнаты, а потом — собственного тела. Отблески галактик бегут по потолку полосами света. Сережка переворачивает подушку прохладной стороной кверху и тут же засыпает.
Myötähäpeä
Маленький Яша больше всего на свете боялся умереть. Но не из-за трепета души перед ожидающими или, что ужаснее, не ожидающими ее там, за порогом, невыразимыми безднами. И не из-за бессловесной паники тела, привыкшего к жизни — начинающий Яшин организм еще не успел эту жизнь толком распробовать. При мысли о смерти перед глазами всплывала навсегда подернутая рябью жара картина: немногословный, приличный папа, склонившись над хрипящим в тисках двусторонней пневмонии Яшей, рыдает, тряся аккуратной бородкой и громко втягивая носом прозрачные сопли, которые все равно текут и повисают на усах. И от мучительного стыда за папу Яша задыхается, багровеет и жмурится.
Он выздоровел и продолжил успешно расти, но при мысли о смерти, иногда посещавшей его, как любого ребенка, в тишине уснувшей квартиры, Яша неизменно вспоминал сопливый позор взрослого, вечно правого папы и впивался зубами в подушку. Даже невинное утешение всех отруганных и лишенных телевизора — том-сойеровские мечты о героической гибели, после которой все всё поймут и запоздало раскаются, — было для Яши под запретом. Он заранее стыдился того, что папа не сдержится и все испортит, а маме придется уводить его в спальню под укоризненный шелест остальных, как это бывало на семейных праздниках, когда папа позволял себе лишнюю рюмку и начинал вдруг, тихо икая, заваливаться набок. Пусть я буду жить до ста лет, молился Яша черноте за окном, и пусть мама будет жить до ста лет, чтобы никто-никто не узнал, что папа умеет реветь хуже Аньки-коровы из третьего подъезда.