— Надо бы съездить, — мой заботливый друг разглядывал стеклянную ипохондрию стола.
— Надо, — подтвердил я. Дамы в предчувствии продолжения праздника раблезиански заржали.
Уснул я, почти мгновенно заслышав щелчок замка. Есть такие моменты существования, когда держишься на последней капле мозга, вцепляешься в нее прикрытыми глазами. Вроде бы уже на грани перехода из реальности в реальность, но удерживаешься как плоский камень, скачущий по поверхности воды. Неведомыми силами. Невероятным эквилибром. В этом состоянии достаточно звука, толчка или легкой паузы, для того, что бы утонуть.
Вечер. Голова привинчена к дивану затекшей шеей. Который сейчас час? За окном серо. От запаха окурков тошнит. Свежетреснувший телефон выдает предсмертные хрипы. Межгород. Черт, черт.
(Мальчик, ну что еще?… У тебя мама филолог?… Я тебе сочувствую… Ну не то, что бы сильно… Светлой такой грустью, не выспавшейся и легкой… Свежетреснутый? Вот если я тебе дам подзатыльник, ты будешь как?… За мгновение до вопроса… С неостывшей еще головой, с почти невидимым глазу движением волос примятых ладонью… Треснутый?… Не мешай мне, я творю язык)
— Приветы! — в трубке плавает Санин могильный голос. Его окружают лязг, гудки паровозов и отстраненно — небесный (Молчи, малыш, молчи!) голос: «двадцать — сорок четыре пятый путь на сцепку».
— Привет, Сань, — прохрипел я, — ты откуда?
— Да мы тут упали, — мнется он. — С моста упали. На машине…Твоей… Короче я в Воронеже, тебе пива привезти?
Когда кто нибудь лицемерно поднимает глаза и произносит что-то про пути, которые неисповедимы, можете смело дать ему по котелку. Нами правит случай, да, это аксиома. Не верьте закономерностям. Логическим цепочками. Людям, упорно цепляющимся за свои убеждения. Мир сминается и модифицируется. Поступки наши и реальность их пластичны. Нет путей, которые неисповедимы. Есть сложная комбинация обстоятельств. Зыбкое, разрушаемое мгновенно сочетание.
— Сань, харе издеваться. Башка и без тебя трещит. Ты на станции что ли?
— В Воронеже я, на грузовой. Я же тебе говорю с моста упали. На машине… В вагон с щебнем … Всю ночь ехали… Если бы с собой не было, позамерзали бы… — говорит он и грустно добавляет. — Девчонки потерялись где-то…
— Слушай, слушай…Подожди, — торопится Саня неверно трактовав мое ошеломленное молчание. — Вышли мне семьдесят пять рублей на главпочтамт… А то я все деньги потратил…
Утром он появляется у меня. Грустный и помятый. Он долго сопит и крякает в коридоре, возясь со своими устрашающими лаптями.
— Держи, — в мою руку ныряет плексигласовый набалдашник с зеленым цветком, Саня печально опускает глаза — Все, что осталось… Помянем? Я «южнобережный» принес и пива воронежского… Ничего такое…Приятное..
Про зайчика Мишу (на конкурс: ШГБ, дай миллион!)
дата публикации:04.08.2016
У нее глаза цвета глубокого гранатового сиропа. Вот что ты думаешь сидя в дурацком пеньке из ватмана. А вокруг вертится настырный дух из елки, мандаринов и чего-то кислого. Потому что Новый год и по сцене бродит Дед Мороз, постоянно задевая тебя ручкой от швабры, обмотанной бинтом. У нее глаза цвета….У нее — Катьки. Она — белочка. И сидит сейчас у окна. А ты зайчик. Мальчик- зайчик. И на голове у тебя ушки, примятые крышей пня. Все мальчики — зайчики, все девочки белочки, думаешь ты, и понимаешь, что уже минуту, как тебе мучительно хочется в туалет. До твоего выхода еще долго, и эта мысль заставляет вспотеть. Глупо, бель, как же глупо сидеть вот так вот посреди сцены и хотеть.
Блин, вот и Ваня Горштейн. Счастливый обладатель таинственного слова «педорас». Он услышал его от папы, музыканта филармонии. Филармония, педорас — мир еще не познан в пять лет. Он удивителен, этот мир, вертит тобой и твоим восторгом. Раскрывает глаза, вырывает восхищенные ахи. Но ты уже зайчик и слушаешь приглушенный голос Вани. Что-то про шишки и мишки. Он не торопится, этот маленький уродец с торчащими как у бурундука зубами.
— Пхрямо мишки в лобь, — старательно излагает мальчик-бурундук.
«Погодииии-ка Ваня», — мстительно проносится в сознании. — «Я тебе устрою «прхрямо»».
От этой мысли становится легче, а родители, восседающие на детских стульчиках, жидко хлопают. Тридцатое декабря — это вам не шутки. Мандарины борются с «Абрау — Дюрсо» и «Пшеничной». Твой отец — Батя, вот так именно солидно — Батя. Тоже хлопает. Ты видишь это через щелку в пеньке. Он устал, лыс и держится бровями за воздух. Мать постоянно толкает его локтем, и Батя, повинуясь инстинктам, шлепает руками.