На окраине России, на краю земли — в Магадане останавливаюсь перед дверью с медной табличкой:
КОЗИН
Вадим Алексеевич
Такой талант и такая странная, запутанная судьба. Родился в 1903 году, в Петербурге, в купеческой семье. Отец, Алексей Гаврилович, окончил академию во Франции, занимался коммерцией. Мать Вера Владимировна Ильинская, цыганка, пела в хоре. Гостями дома были Анастасия Вяльцева, Надежда Плевицкая, Юрий Морфесси — знаменитейшие певцы начала века. Нетрудно догадаться, в какой атмосфере рос единственный в семье мальчик, которого окружали семь (!) сестер, все — младшие.
Смутное воспоминание: его, Вадима, нарядного, трехлетнего, везут в «Аквариум». На сцене разбиты шатры, стоят живые лошади, и среди цыган — тучная женщина, сидя в кресле, поет. Это его двоюродная бабка, легендарная Варя Панина.
Юношу исключают из военно-морского училища как сына купца. Через биржу труда устраивается в порту грузчиком, расклеивает по городу концертные афиши. Наконец, выходит на сцену рабочего клуба, под рояль и гитары поет цыганские и бытовые романсы. Его приглашают в лучшие кинотеатры Ленинграда «Капитолий», «Гигант», «Колос» — петь перед вечерними сеансами. Успех, слава оказались стремительными и прочными.
«Мой костер», «Газовая косынка», «Всегда и везде за тобою», «Дружба» («Когда простым и нежным взором»)… Козин сам пишет песни — «Осень», «Любушка». «Забытое танго», «Маша» — эти мелодии распевали всюду.
120 романсов и песен в исполнении Вадима Козина записали на пластинки. К этому рекорду довоенной давности до сих пор никто даже не приблизился. Его грамзаписи, выпускаемые массовыми тиражами, невозможно было купить.
Перед войной и в войну пластинки пережили трудное время: их сдавали на переплавку как сырье для оборонной промышленности. На пластинках же Козина ставился штамп: «Продаже не подлежит. Обменный фонд». Москвич Сергей Павлович Петров сохранил эти пластинки:
— Я Козина услышал в 12 лет по радио. С тех пор потерял покой. Обменный фонд — это, значит, надо сдать пять битых пластинок да плюс за козинскую еще само собой заплатить, а она стоила чуть не вдвое дороже. Я в Марьинском мосторге покупал пластинки и тут же разбивал о прилавок: целые в обмен не принимали. Козин долго был единственным, кто не подлежал продаже, потом уже года через полтора-два добавили к нему шестерых — Изабеллу Юрьеву, Утесова, Юровскую, Шульженко, Русланову, Хенкина. Ну что вы, это был голос! Его «Осень» еще не записали на пластинку, а уже толпы осаждали магазины.
Гипнотическая власть певца заключалась и в необыкновенном по тембру голосе, и в самом стиле исполнения, сохранявшем верность старой песенной культуре. Наследственный голос — кровное наследство — он соединил с наследством духовным. Он взял себе администратором Басманова-Волынского, старого аристократа, работавшего с Вяльцевой. В конце тридцатых годов он разыскал гитариста, аккомпанировавшего еще Варе Паниной, попросил записаться с ним в паре на пластинку. Старик, обнаружив, что в студии нет большой акустической трубы времен его молодости, расстроился и записываться на современной аппаратуре отказался. С трудом уговорили на единственный романс — «Жалобно стонет ветер осенний»…
Они сотворили маленький шедевр: после романса без паузы полилась «Цыганская венгерка»: так исполнялось при Варе Паниной. Те, кто записывал романс, пережили небесные минуты.
…Мы сидим друг против друга, я пытаюсь уловить в глухом голосе старика прежние звуки его песенного серебра. Совместить молодой голос с нынешним обликом никак не удается.
Аккомпаниаторами Козина всегда были пианисты — вначале Аркадий Покрасс, Михаил Воловац, а затем, надолго, Давид Ашкенази, игравший прежде в провинции, в ресторанном оркестре (он пришел к певцу в гостиницу, попросил его прослушать, и, несмотря на ресторанную громкость исполнения, Козин взялся с ним работать). На сцену они стремительно выходили с противоположных сторон, и без объявления номера Ашкенази брал первые аккорды.
Вспоминает Лидия Васильевна Паникаровская, тоже москвичка:
— Я, пятнадцатилетняя девчонка, экономила деньги на школьных завтраках. 15 дней не позавтракаю — билет на Козина. Останавливался он в лучших московских гостиницах, а шил ему лучший московский мастер, Смирнов, кажется. Из гостиницы выходит — концертные брюки через руку несет, чтобы не помять. На сцену выходит — вся сцена сразу освещается, и на пиджаке — бриллиантовая звезда! Элегантный, ни одного лишнего движения. Никогда со зрителем не заигрывал. О, как же мы все были влюблены в него! Но подойти к нему — что вы, мы же слушали его, как Бога. Из гостиницы выходит его администратор, спрашивает: не видели Вадима Алексеевича? Мы говорили: он в магазин пошел, напротив. А в магазине уже нет его, там отвечают: туда-то пошел. Все всё знали, но — была дистанция. Однажды только, знаете… Мы с подругой поехали на его концерт в Орехово-Зуево. А посла концерта — ливень, стоим у выхода, и администратор нас узнал, что-то сказал Вадиму Алексеевичу, он спросил: «Сколько же вам лет?» Мы соврали: «Восемнадцать». Он улыбнулся: «Садитесь в мою машину». Мы думали, он до вокзала подбросит, а он до Москвы довез. Больше я его никогда не видела. Началась война и я на продовольственную карточку вместо сахара попросила конфет, кажется, «Мишка» и, кажется, дали шесть штук. И я сказала маме: сейчас артистам тоже голодно, давай пошлем конфеты Козину. Потом вдруг получаю письмо из Горького… от Вадима Алексеевича. С гастролей. И благодарит, и ругает. А в конце: сидим с артистами в гостинице, смотрим на твои конфеты и думаем что ты — уже взрослая… И скоро я на фронт ушла, госпитальной сестрой.