Парламент, президент — кто станет третейским судом? И разрешится ли наконец мирно столь затянувшийся спор?
Эта публикация, на наш взгляд, может послужить информацией для общественности и депутатов Верховного Совета СССР, которые, возможно, не знали всей подоплеки разгоревшегося конфликта. Раньше комментировали ситуацию сами. Теперь — мнение изнутри. И, вероятно, не последнее. Возможны и другие точки зрения, отличные от изложенной здесь.
Конечно, не наше дело судить, плох или хорош руководитель печатного органа. Но поскольку конфликт в «Известиях» широко обсуждается общественностью, мы сочли невозможным отказать коллегам в просьбе обнародовать их позицию.
Во Владимирской области у него изба и банька, которую то ли сам срубил, то ли поправил. И в редкие отпуска ни к какому морю не ездит, только сюда, здесь его Россия — утренние росы и вечерние стога. Здесь, должно быть, и рождаются стихотворные строки. Не Пушкин, конечно, и даже не Николай Грибачев, но все же — часто вы встречали, чтобы руководитель крупнейшего официоза писал стихи?
Мягкая улыбка с ямочками на щеках, как у ребенка. Совершенно обезоруживающая улыбка. В редакции шутили добродушно: наверное, когда он остается один в большом кабинете — расправляет крылья и, как застенчивый темно-карий ангел, восторженно парит под высоким потолком.
В первые же дни я сказал в узком кругу:
— Я заранее готов простить ему любую ошибку.
Николай Иванович Ефимов…
Его приход в редакцию выглядел знамением времени.
В середине шестидесятых «Известия» возглавил Лев Николаевич Толкунов. Образованный, интеллигентнейший, он, кажется, ни разу не повысил голоса. Газета шла ровно.
Середина семидесятых. Холуйство и разврат в стране набирали силу. Толкунова убрали. Пришел Петр Федорович Алексеев. Новый главный кричал на подчиненных и топал ногами.
Все прежнее было сметено. Льва Николаевича бранили во всеуслышание. Была объявлена, обнародована «новая Алексеевская школа советской журналистики». Страницы «Известий» заполнили улыбающиеся герои: ткачихи, слесари, колхозники. Потом полосы газеты затмили бесконечные колонны паспортных фотографий, слева направо — ударники, передовики, победители соцсоревнований. Сотни! Без всякого текста. Всесоюзная Доска почета. Озарение главного: надо обязательно сфотографировать в партере Большого театра министра и доярку, чтоб они, два голубя, сидели рядом. Слушают оперу… Гранки фельстонов главный редактор отправлял на визу партийным руководителям тех областей, которые критиковались. Подписка на «Известия» за эти семь с небольшим лет упала вдвое. Неугодные были отправлены за рубеж.
В эту угрюмую пору и было первое покушение на Игоря Голембиовского, тогда первого зама отв. секретаря. Его выставили в Мексику. Редколлегия дружно поставила свои подписи.
Вспоминаю в связи с этим самоубийственный день: мне удалось выразить им презрение. «Хочу, чтоб вы все знали, что я о вас о каждом думаю…»
Нет, не главный редактор отбросил меня на край почти непоправимого. Другие, свои. На второй день за редакционным кофейным застольем, где все — обязательно демократы и правдолюбы, редактор отдела, относившийся ко мне с родственной привязанностью, спросил участливо: «Что-то ты плохо выглядишь, не заболел, нет? Допьешь чай — зайди». В кабинете объявил жестко: «Сегодня в пять часов ты должен извиниться перед редколлегией. Или уходи из газеты».
— Я проверю на вас,— ответил я,— есть Бог или нет.
Умирает Брежнев. Алексеева отправляют на пенсию.
Бывают в жизни немыслимые зигзаги. Невероятно, но — возвращается Толкунов… В советской печати единственный случай — дважды главный редактор крупнейшей газеты.