Вспомним еще раз москвича Петрова. Под Оршей его тяжело ранило в голову и в живот, но и потом, после долгого госпиталя, он гнал немцев до границы.
— Я этого певца в душе нес. Это какой-то слуховой гипноз. Я думаю, может, благодаря ему и жив остался. Ведь я пел, и мне жить хотелось.
За уровень поклонников отвечают и их кумиры. Что, скажите, делать, если модная певица с ужимками поет Осипа Мандельштама, поэта трагической судьбы? Он был обречен, когда писал «Соломинку». Горькие строки певица превратила в шумный шлягер, в конце которого веселые клоуны прыгают через головы друг друга.
Это то же самое, что сделать частушку из Твардовского: «Я убит подо Ржевом…»
Очень хороший писатель сказал: «Если бы Пушкину пела не Арина Родионовна, а Алла Борисовна, он бы вырос Дантесом». Речь о том, что кто-то должен отвечать и за уровень кумиров. За Королеву, выходящую на сцену с голой задницей. За двухметровую раскрашенную куклу мужского рода с глазами навыкате. Всего-то два десятка лет минуло, но Алла Борисовна по сравнению с ними теперь Золушка.
Бальзак писал с грустью, что канатоходец и поэт оплачиваются одной монетой. Нынче нет даже этого равенства.
Сейчас на эстраде чем шумней, тем лучше. Стало модой здоровым, сытым молодцам петь девочкиными голосами, да еще гнусавить, да еще подвизгивать. И не только в том суть, что это плохо, а в том, что плохое это — заимствованное, привозная мода.
Мода изменчива, самые шумные и слепые поклонники своих кумиров — самые неверные. Завтра у них будут новые идолы.
На скамье подсудимых
Ордер № 1964 на арест Вадима Козина, беспартийного, был выписан 12 мая 1944 года. В тот же день его арестовали в номере 834 гостиницы «Москва».
Девять месяцев (!) пробыл Козин в тюрьме, пока наконец Особое совещание (ОСО) 2 февраля 1945 года не вынесло приговор: «Козин В.А. с 1928 г. до дня ареста вел дневник, в котором клеветал на советскую действительность… Возводил клевету на вождя партии и одобрял террористические намерения других лиц по его адресу».
Могли бы и расстрелять. Но, видимо, из большой любви к нему Верховного дали восемь лет лагерей.
Незадолго до 90-летия певца, почти через полвека после ареста, «дело» было прекращено за отсутствием состава преступления. Певцу вернули то, что изъяли при аресте. Уцелело не все — пропали два аккордеона, патефон, грампластинки. Зато сохранились личные письма, справки, фотографии. Вернули злополучный дневник. Вот самые страшные антисоветские строки из него, «улики»: «Артист должен быть свободным в своем творческом — рабочем настроении. Артист должен принадлежать к лицам свободных профессий, как художники, литераторы…» Всю суть дневника можно определить одной тургеневской строкой. Помните рассказ «Певцы», благосклонность Дикого-Барина?
— Пой, как Бог тебе велит.
Зима в Москве застряла. Перелетные птицы — жаворонки, скворцы — должны были появиться еще в конце марта. Пока все нет. А зяблики и зорянки — здесь. Просто для одних корм есть, а для других пока нет.
Заморозки сбивают с толку перелетных, бывает, они с полпути возвращаются обратно.
Я жду бедную мою полукрылую. Ну да, неперелетная, а вдруг ищет меня, ждет под чьим-то чужим столом?
Я вытянул руки, я встал на носки. Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
Серая бесконечная колонна выходит за пределы зоны.
— Артисты — налево, остальные — прямо! — командует конвойный.
Налево — Дом культуры, прямо — лесоповал.
Козин отбыл восемь лет от звонка до звонка. Возвращаться в Москву отказался. Несколько его знакомых стариков, привыкших к магаданскому климату, после возвращения в Москву, Ленинград быстро умирали.
Нищета
Мы сидели в его квартире на четвертом этаже, без лифта. Крохотная темная квартирка петербургского старьевщика. Все пылится, ветшает, рассыпается: старые концертные афиши, фотографии Вари Паниной, Анастасии Вяльцевой, Веры Холодной, фотографии отца и матери. Порядок здесь навести невозможно: пианино занимает чуть не полкомнаты. Над пианино — тяжелый микрофон еще военных времен.
Мы сидим друг против друга, и я пытаюсь уловить в глухом голосе прежние звуки его песенного серебра. После лагеря его поселили в бараке. Не пел. Руководил художественной самодеятельностью.
В ту пору прогорал как никогда областной музыкально-драматический театр. Долги театра государству исчислялись миллионами. На сцене шли «Город на заре», «Интервенция», «Оптимистическая трагедия», бушевали сценические страсти, а зал был почти пуст. И тогда шли в барачный дом. Старик выходил на сцену, садился за рояль, пел «Пара гнедых», и в зале творилось невообразимое… Билеты продавали даже в оркестровую яму.