Не застал ее. Старики — Мария Федоровна и Владимир Викторович — достали пластмассовую коробочку, в которой по-прежнему хранятся номер Валеры в родильном доме и светлые волосы — когда его подстригли в первый раз. Портрет мальчика — на стене, прямо против входа в избу.
Тамара Владимировна работает технологом на мелком заводе. Она тоже очень хотела родить ребенка, но, однажды избежав чудом смерти, — боялась.
Шла середина девяностых и ей было уже под сорок, когда и она все-таки решилась — как в омут головой. Родила. Все обошлось.
Те две Ольги ходят в школу, а ее Надя — в детсад.
Неисповедимы пути Господни.
Было три мальчика.
Стало три девочки.
2000 г.
Как упоительны в России вечера
Юрий Илларионович Моисеенко знал меня по «Известиям». Я ему, представляясь, фамилию назвал, а он мне — мое имя.
Но когда я стал расспрашивать его подробно о птицах и полевых цветах за арестантским вагонным окном, о том, какие звуки проникали в лагерь с воли, просил нарисовать нары в бараке и где была параша и вышки с часовыми, он посмотрел на меня внимательно:
— Извините, а вы не из КГБ?
Мне стало весело, и он неловко улыбнулся.
Как непоправимо загублена жизнь человека.
— Вы это не пишете, но сейчас опять права у КГБ расширяются… Еще все может повториться. И теперь таких, как я, сразу подбирать будут. Я не за себя даже — за детей… Все может повториться.
Разговору этому без малого 10 лет.
Была у Моисеенко мечта — получить высшее образование. Родители — крестьяне, мать умерла от голода. Белорусская глубинка; школа-семилетка находилась в 25 километрах, он «нанимал ночлег». 7 ноября и 1 мая в самотканой холщовой рубашке выходил на школьную сцену и звонко декламировал Безыменского: «Скажи мне, Партия, скажи мне, что ты ищешь? — И голос скорбный мне ответил: «Партбилет».
Его заметку прочли по Всесоюзному радио. Сельского мальчика пригласили в Москву на первый слет детских корреспондентов.
Юноша с отличием закончил московский педагогический техникум. Поступил в юридический институт, и здесь, на 2-м курсе, его арестовали. По доносу поэта, песни которого десятки лет распевала вся страна.
Из разговора с Моисеенко десятилетней давности:
— Прямо во время занятий вошел маленький человек с одутловатым лицом в кожаной куртке: «Идемте со мной». На Лубянке следователь Лазарь Исаакович Шустерман задавал вопросы и сам же писал ответы: клеветал на СССР, член контрреволюционной организации. Меня били по ушам и в затылок, было страшно. Шустерман вышел, остался Соколов, видно, недавно демобилизованный — он был в шинели. У Шустермана на столе четыре телефона, у Соколова — ни одного. И Соколов мне шепчет: «Терпи, ничего не подписывай». Я и не подписывал. И получил пять лет.
Лубянка. Бутырка. Владивостокский пересыльный лагерь. Отсюда, после сортировки, слабых и беспомощных отправляли в Мариинские лагеря, остальных — морем на Колыму. Около 14 тысяч заключенных ожидали участи: зона уголовников, женская зона, «китайская» (три тысячи рабочих и служащих КВЖД) и, наконец, — «контрики».
Здесь, в лагере, он оказался на нарах рядом с Осипом Мандельштамом. Такую странную фамилию — Мандельштам — услышал впервые.
Пересылка — место не самое жестокое, но гнилое, нужды в своей рабочей силе нет — сохранять некого и незачем.
— Не было воды, нас морили. Водяной мор хуже голода. Хуже рабства, в рабстве можно хоть что-то заработать.
Два раза в год — перед Первомаем и Октябрьскими праздниками — разрешалось написать домой.
— «День письма» — это был день терзаний. Вспомнил, как с Покрова трава покрывается инеем. В ночном уже не пасут лошадей. После этих писем только на второй день в себя приходили, как после безумия. …А мне перед отцом стыдно было, он так мной гордился — сын в Москве. А теперь я из лагеря у него что-нибудь покушать прошу.
Самым милостивым временем были вечера. Косо били яркие прожектора, лагерь озарялся, но все равно и при таком свете голову поднимешь — видно темное небо и звезды.
— Смотришь на небо — мир так велик… И как будто ты не заключенный. День прожит — жив, и еще есть надежда на завтра.
Как упоительны в России вечера. Если бы завтрашний день начинался не с утра, а прямо с вечера.
Но наступало утро.