Каждый день кого-то выносили — либо в маленькую больничку, либо в морг, что одно и то же, потому что никто не возвращался. Свирепствовал тиф. Ни уколов, ни лекарств. Переносили в морг и тех, кто еще дышал.
Морг находился в зоне уголовников. Туда накануне нового 1939 года уносил мертвого Мандельштама ленинградец Дмитрий Маторин. У поэта было четыре золотых зуба и его ждали два веселых уркача с клещами в руках.
— У уголовников во Владивостоке своя скупка была — магазин. Лагерная администрация все, конечно, знала.
Моисеенко дважды уносили в лагерную больницу, и оба раза он сумел вернуться.
Потом его должны были расстрелять. После владивостокской долгой пересылки он попал в Мариинские лагеря, оттуда — в Смоленскую тюрьму. Началась война, немцы стремительно наступали, заключенных не успевали эвакуировать — их просто расстреливали. Но Моисеенко неожиданно получил второй срок — 10 лет — за антисоветскую агитацию. Новый срок спас, его этапировали.
Дважды писал Моисеенко письма Сталину с просьбой отправить его на фронт.
А все же для победы кое-что сделал. Еще в первый срок он строил под Новосибирском военный авиазавод. А потом всю войну работал на заводе минометного вооружения в Томске. Работал и день, и ночь, приближал победу. Его продукция обходилась Родине бесплатно.
Отсюда, из Томска, он и вышел на свободу в 1947 году. Его провожал армянин-дашнак, который не выходил из лагерей больше двадцати лет.
— Он разумный был, французский знал, немецкий. И он сказал: куда напишут — туда не езжай. Поезжай в любое другое место. С тобой расправятся. И не проси руководящую и интеллигентную работу. Иди рабочим. Если и возьмут, то за нарушение паспортного режима. Через три года выйдешь как «бытовик» и свою 58-ю замажешь.
Моисеенко в очередной раз избежал смерти. После лагеря его направили в Закарпатье, где было очень сильно антисоветское движение. Моисеенко в той мясорубке замели бы сразу, третьего срока он не выдержал бы.
Вернулся на родину, в Могилевскую область. Хотимск, Осиповичи. Больше года искал работу — по специальности, учителем. В 1949 году Министерство просвещения БССР направило его именно в Могилевскую область. Но местный завоблоно поперек направления размашисто написал: «Вакантных мест т. Моисеенко нет». В Гомельской области сказали: «Места есть». Но удивились: «У вас самих на Могилевщине не хватает специалистов. Выйдите из кабинета, я позвоню». Когда Моисеенко снова вошел, женщина жестко ответила: «И у нас мест нет».
Он устроился плотником на мостопоезде, потом сторожем на автозавод, затем вернулся на железную дорогу — ремонтировал и строил дома.
— Я очень хотел поступить в Институт инженеров железнодорожного транспорта в Гомеле. Но подумал, что надо будет заполнять анкету, и отказался.
Там, в лагере, ему снились деревянная школа, окруженная вербами и тополями, церковь и звонарь Архипыч, отец с матерью, студенческое общежитие в Москве. Двенадцать лет ему снилась воля.
А когда вышел на волю — ему стали сниться те двенадцать лет. Уже подрастала дочь, а ему снился лагерь, снилось даже, что его расстреливают, и он просыпался в поту.
Анна Афанасьевна, жена, ничего не понимала. Спросит о чем-нибудь, а он смотрит на нее и молчит.
Долго лечился у невропатолога.
Только в начале пятидесятых он осторожно сказал ей полуправду: «Отбывал наказание. Ну как за что… Тогда за колоски, за ведро угля меньше десяти не давали». — «Неправда, — ответила жена, — ты на вора не похож».
— Когда меня в 1957 году реабилитировали, я ей справку показал, она меня обняла и поцеловала.
Но реабилитировали Моисеенко только по второму делу. А отмену первого приговора он прождал больше сорока лет!
— Если бы сразу вместе отменили, я б еще в институт успел поступить!
…Этот наш десятилетней давности разговор происходил в маленьком гостиничном номере в Осиповичах. Сколько ему было тогда? 76 лет. Сторож «Сельхозтехники». Маленький, робкий, застенчивый, в глазах, сильно увеличенных очками, — покорность, обида.
— Жизнь сгорела кратко, как свеча. Ничего дорогостоящего в ней не было. Зачем я жил?
Прямо противоположно ощущали себя на воле его солагерники. Тот же Маторин, уносивший в морг Мандельштама, чувствовал себя свободно, уверенно: ленинградцы чуть ли не все перестрадали, и он оказался среди равных. Я застал Дмитрия Михайловича на работе, в институте Лесгафта. Бывший борец, чемпион Ленинграда, он занимался массажем спортсменов. Было ему, массажисту, 86 лет. Веселый, общительный, студенты его любили.