А Моисеенко — чужой у себя на родине. В его родном провинциальном белорусском райцентре таких «контриков», как он, оказалось всего трое. Остальные — воевали, в том числе в окрестных партизанских лесах. Все разговоры вокруг — награды, ранения, на каком фронте?
В первый раз в жизни Юрий Илларионович Моисеенко выпил 7 ноября 1947 года, через три месяца после лагеря.
— Соседи позвали, отец пошел, а я — нет. Второй раз за мной пришли. Пил самогонку и не пьянел. И никак не мог ни с кем в разговор вступить.
Я прихожу к врачу-рентгенологу, фамилия Рубан, он воевал. Моя очередь подходит, а он, слышу: «Этот тюремщик подождет». Вот такое общественное презрение.
В 1965 году я первый раз пришел 9 мая на площадь. Оркестр, цветы, все с наградами, один я одет по-обычному. Я пришел со своими, с железнодорожниками, решился побыть со всеми. Вдруг ко мне подходит Бочаров, подполковник в отставке, внештатный инструктор райкома партии. Он был нетрезвый. «А ты что, гад, здесь делаешь?» Я ему: «Федор Иванович…». Я ж его знал, понимаете? Он к нам в коллектив приходил, собрание проводил. И я стал его тихо просить: «Ну что вы, зачем же вы так…» А он еще громче: «Убирайся отсюда сейчас же!» Народу — вся площадь, и наших было очень много. И все молчали. Я ушел. Уж лучше бы меня ударили.
Пьяный подполковник — черт с ним. Народ — вот что страшно.
…Феодору пожалели, а Моисеенко — нет.
Когда он вернулся из заключения в Хотимск, сестра рассказала ему: «Знаешь, Юра, у нас тут была одна семья благородная, из Минска приехали — учитель и учительница. Когда немцы угоняли их в гетто, они девочек на улице оставили. Фаня и Циля. Одной четыре годика, другой — шесть. И вот они ходили по домам, попрошайничали, такие смирненькие, обнятые, и их все подкармливали, а в дом пускать боялись: «Ну, идите, идите, деточки, от нас». Они в сараях спали, в стогах сена. Так бродили август, сентябрь, октябрь. Уже холодно было. И тогда наша соседка Феодора Остроушко сказала: «Что эти дети так мучаются?» Взяла их за ручки и отвела в немецкую комендатуру. Их там, прямо во дворе, и пристрелили».
Когда пришла Красная Армия, Феодору судили. Дали, как и Моисеенко, 10 лет. Но председатель горисполкома не согласился с приговором, тут сразу и горожане возмутились — она же детей от мук спасала. Ходатайствовали, и Феодора, отсидев полсрока, была освобождена. Стала общественницей-активисткой, народ ее уважал.
Наверное, в случае с несчастным Моисеенко имели место государственные интересы, а тут — маленькая несовершеннолетняя частность.
И тем единственным небольшим образованием не разрешили воспользоваться. После педагогического техникума он не работал по специальности ни одного дня.
«Я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями. …И все было страшно, как в младенческом сне». «Меня принимают за кого-то другого. Удостоверить нету сил. Как стальными кондукторскими щипцами, я весь изрешечен, проштемпелеван. Когда меня называют по имени-отчеству, я каждый раз вздрагиваю — никак не могу привыкнуть — какая честь!
…И все им мало, все им мало».
Это — Мандельштам о себе. И о Моисеенко тоже.
«Меня принимают за кого-то другого. Удостоверить нету сил».
Его воспоминаниям о последних днях поэта тоже долго не верили.
— Там было столько правды, что лгать-то зачем?
Говорят, в некоторых азиатских странах беременная женщина нашептывает будущему ребенку, что ждет его на земле, и он сам, еще в утробе, решает — рождаться ему или нет.
— Если бы у вас был выбор?..
Моисеенко отвечает с грустной убежденностью.
— Родиться — надо. Как же отказаться от того, что отпускает тебе природа. Увидел жизнь.
Недавно я столкнулся в Белоруссии все с тем же — приговор, тюрьма, лагерь. Жертва — старик, дважды Герой.
На середине долгого обратного пути, когда до Минска оставалась еще добрая сотня, в сумерках на развилке мелькнул указатель «Осиповичи». Уже и поезд мой уходил скоро на Москву, и молодой водитель Володя Ковальков из «БелКП-ПРЕСС» спешил домой в Минск. Но помчались обратно, крюк — километров 80.
В вечерних Осиповичах мы больше часа колесили в поисках дома. Чем безуспешнее искали, тем тягостнее было чувство, что и самого Моисеенко, наверное, уже нет.
— Пока не найдем — не уедем, — сказал Володя.
В райисполкоме горел свет в единственном окне. Управделами Виктор Викторович Шильцев, как оказалось, немного знает Моисеенко.