Отец прекрасно рисовал. И сейчас ещё, когда Марина смотрит на портрет мамы, написанный отцом, она удивляется. Мама, бедная мама, давно, ещё в блокаду, умершая (Марина даже не знает, где она похоронена), на этом портрете — живая, и, когда идёшь мимо портрета, мамин взгляд скользит за Мариной, не оставляет её.
Ещё отец писал стихи — о луне, о Ленинграде, о любви, о дне рождения Марины. Обо всем, что случалось с ним на работе, на улице, дома. Стихи — средние, но то, что он прозу жизни переводил в поэзию, возвышало его. У него были сотни стихов, несколько тетрадей.
Главный отцовский талант был украшение праздников. Жили они в коммунальной квартире, шикарная была квартира, ленсоветовская. Огромный, бесконечный коридор, в котором они, дети, устраивали велосипедные гонки. Какие они устраивали гонки! И комната у них была сорок два метра, с длинным, до самой кухни, балконом. И вот в комнату эту сходилось иногда по праздникам до полсотни гостей. Сейчас разучились праздновать. Соберутся — и на всю мощь музыку. И все до одного слушают, или все танцуют. Если кто-то говорит или поёт, то все внимание — ему одному.
У них каждый занимался чем хотел: кто-то играл в шахматы, в другом углу слушали музыку, кто-то с кем-то беседовал, кто-то вполголоса читал стихи.
Хаживали к ним знаменитые исполнительницы цыганских романсов Изабелла Юрьева и Кэто Джапаридзе.
И вот когда наступал «пик» празднества, гости просили: «Иван Иванович…» — и кивали на рояль. Отец усмехался добродушно. Хорошо ли он пел? Во всяком случае, не стеснялся знаменитостей. Они и сами просили: «Спойте, правда».
Отец садился за рояль, откидывал далеко назад и вполоборота к гостям голову — знак лёгкого небрежения к своему самодеятельному таланту, касался невесомо клавиш, пробегал, будто пролетал над ними.
Как грустно, пустынно кругом…
Голос лился тихий и необыкновенно чистый:
Тосклив, безотраден мой путь…
В голосе, а главное, в лице отца было странное сочетание мечтательности и озорства, как будто он сам себе невесело подмигивал и в то же время снисходительно относился к сентиментальным словам.
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь!..
Приглушённый разноголосый хор в комнате подпевал:
Ямщик, не гони лошадей…
Праздников было много, разные. День именин Марины нарекли как день лент, и все дарили ей только ленты. Ленты, ленты, ленты. Вся комната в разноцветных лентах, заблудиться можно.
Особенно нравился Новый год. Отец с мамой заранее выведывали, что кому из гостей нравится, и покупали подарки. Вечером посреди яркой комнаты, зажмурив глаза, стояла она, Марина, а за её спиной отец вынимал из мешка подарок:
— Это кому, Мариночка?
Она делала вид, что думает…
— Тете Лизе.
И не ошибалась.
— А это?
— Дяде Николаю.
Под шум, смех, веселье каждый получал именно то, что желал. И всем нравилось, что папа с дочкой так ловко все устраивали.
С ёлки брали конфеты, ели, а потом в фантики заворачивали хлеб и снова вешали на ёлку. Простенькая хитрость, но, если дети попадались на неё, тут же под смех взрослых бросали подделку в угол за рояль.
Марину, младшую в семье, баловали безумно. Особенно отец. Он покупал ей бутерброды, пирожные, она, бывало, капризничала и бросала лакомства все в тот же угол — за рояль…
— Прошу вас, приготовьте столик.
Марина очнулась, увидела возле себя бортпроводницу и в руках у неё на подносе мясо с рисом, что там ещё — чай, пирожное и, кажется, сок.
Была в их квартире одна достопримечательность, о которой знали все соседи, весь дом, все знакомые, — огромный пушистый сибирский кот Бармалей. Глаза мягкие, добрые и — умница! Как только услышит четыре звонка, понимал — к ним, и легко, бесшумно бежал по коридору и усаживался у дверей: встречал. Ни разу не пропустил ни одного гостя. Ласковый кот был символом добра, согласия и уюта в доме.
Однажды он пропал. Его искали все долго, безуспешно. В семье никто не поднимал глаза друг на друга. Повесили объявление. Приходили многие, приносили котов. Не то. Один раз принесли — похож! Пушистый здоровый Бармалей! А он прыгнул в шкаф, зарылся, и через час там… родились котята. Кошка!..