Бармалей вернулся так же неожиданно, как и пропал. И снова выходил он на четыре звонка и усаживался перед дверью встречать гостей, снова поселились в доме уют и тепло.
Как быстро наступил голод — непостижимо. Сейчас трудно себе приставить, но это было так: 22 июня сорок первого года уже шла война, рвались снаряды, гибли люди, а в Ленинграде в магазинах было полно всего: и хлеб, и мясо, и крупа, и мука. И пирожные, и конфеты, и все-все. Как-то казалось, что война — это где-то в другой стороне и ненадолго. И даже когда фашисты подошли к Ленинграду, когда стали эвакуировать детей, отец сделал нишу и там спрятал Марину. Предупредил её: сиди, не пикай. Приходили инспектора, отец объявлял: девочка уже уехала с тетей в деревню.
Как пришёл голод, она не помнит. Появились карточки: зелёные, жёлтые, красные, синие — для рабочих, служащих, детей, иждивенцев. Появились новые обязанности: она, восьмилетняя, носила домой снег в бидоне — варили суп, воды уже не было. Брат бродил по задворкам, искал дрова. Ещё, она помнит, брат заколачивал фанерой окна, потому что холод был ужасный. Как-то в редкий, счастливый день, когда и голод, и холод свирепствовали вовсю, мама разожгла примус, и брат подошёл, поднёс было окоченевшие руки, и они у него упали прямо на огонь. Сжег обе кисти.
И ещё какие-то рваные воспоминания: сидят они в трамвае, по обе стороны горят дома, сплошное зарево, и все небо — в аэростатах. А в трамвае — бледные, худые люди с узлами, мешочками. Особенно горел Московский проспект.
И Бодаевские склады горели, сахар оплавлялся в огне и уходил в землю. Тушили пожар огнетушителями. Соседи ездили туда, на пепелище, набирали с собой в кошёлки эту сладкую землю и дома варили её, процеживали. Пили сладкую воду и… умирали. Многие умирали. Потому что в огнетушителях был яд.
Как-то они с братом стояли в очереди за студнем. Начался сильный артиллерийский обстрел. Очередь не двинулась с места. Когда все утихло и они возвращались, увидели возле своего дома гору трупов: их, видно, свезли сюда, в одно место, после артобстрела. Олег вдруг стал лихорадочно искать маму. Искал-искал — вроде нет. В коридоре она ещё кое-как поднималась по лестнице, шла, а брат полз. И кнопку звонка четыре раза нажала она, брат с трудом поднялся и прислонился к косяку. Когда дверь открылась, они увидели на пороге… спокойного и доброго Бармалея. И вздохнули: все в порядке. Но все равно, когда через несколько секунд появилась мама, брат упал в обморок.
Подевались неизвестно куда все их знакомые. Живы ли? Один раз зашёл кто-то. Постоял, покачался в дверях. Ни слова не говоря, как тень, как привидение, побрёл в угол за рояль. Осмотрел все — не нашёл ничего и так же медленно и безмолвно вышел.
Когда же это было? В конце зимы. Да, в конце зимы. Мама, плача в голос, вошла в комнату и опустилась на диван.
— На кухню… не ходи,— попросила она Марину,— подожди…
Почувствовав неладное, Марина кинулась в коридор и — к кухне. Распахнула дверь. Посреди кухни стоял отец. В одной руке он крепко держал за шиворот Бармалея, который смотрел на него мягкими доверчивыми глазами, в другой руке он держал топор…
Марина тяжело бежала по длинному коридору, которому не было конца, и кричала: «Я не буду есть этот суп! Я не буду есть этот суп! Я не буду!!!»
Отец вёл дневник, записывал каждый день блокады. И когда умерла в больнице мама. И когда он сам уже лежал, почти не двигался. Все писал. И о блокаде. И о том послевоенном времени, когда сможет «полным ртом наесться хлеба». «Полным ртом,— говорил он Марине,— понимаешь? А если не доживу…»
Вот в это Марина не верила. Она знала: отец выживет, просто обязан выжить. Иначе ей, ребёнку, становилась непонятной и бессмысленной смерть Бармалея: и мамы все равно уже нет, а если и папы не будет…
— Простите, вам плохо? — Марина услышала возле себя голос бортпроводницы. — Ну что же вы плачете-то, милая?
Все застёгивали ремни. Самолёт делал круг над городом её горького детства. Хорошо, снова подумала она, что не на поезде. Поезд сразу привёз бы её на Невский проспект. И так вот, сразу — ей снова могло не хватить воздуха.
Иногда ей хочется избавиться от воспоминаний, забыть все. А может быть…
То было лишь сон и обман…
Нет, однако… Нет.
Прощай и мечты, и покой,
И боль незакрывшихся ран
Останется вечно со мной.
Ямщик, не гони лошадей…