— А что это — процесс?
— Суд, по-нашему.
— Какой суд, у меня пальцы замлели в ногах: старая.
Когда они объяснили ей, что там на суде расскажет она о муже и сыне и что дело это государственной важности, она согласилась.
Переводчик прокуратуры Евгений Петрович Кожухов хоть и молод, во внуки Анастасии Ивановне годится, но на процессах бывал немало, и нацистских преступников повидал всяких, и свидетелей встречал самых разных. Однако когда он впервые увидел Огурцову, несколько удивился: совсем маленькая старушка в длинной юбке и кофте, пиджачок сверху, и платочек цветной вокруг головы повязан. Она выглядела совсем странно и потерянно. В столовой, куда первым делом повёл её Кожухов, она у кассы полезла за узелком с деньгами, да так, видно, далеко и хитро был он спрятан, что Кожухов в неловкости оглянулся по сторонам: «Потом-потом…»
Она взяла со стола черный хлеб и стала мелко-мелко крошить его в молочный суп. «С ней не соскучишься, — подумал Кожухов. — Что-нибудь такое вот… выкинет, развеселит на суде, вот уж будет некстати-то».
Потом они разговорились. «Петрович» ей понравился, и она сидела, рассказывала ему свою жизнь.
— Читать я не могу: нас семеро было, я — старшая, нянчить надо было. Крестьянством занималась. Переехали когда в Сычевку, я в парикмахерской работала. В должности… уборщицы. Дура я, дура… Надо было уезжать в войну-то. Муж говорит: знаю я, как к немцам попадаться, поехали. А он ещё в первую войну в плену у их был, а уж теперь-то его по болезни не взяли. Поехали, говорит. А я… избу пожалела. Дура, семью сгубила. Немцы в соседнем дому, с нами-то рядом, кухню сделали. Во дворе — навоз у них, грязно. Сын это, Дмитрий мой, говорит: «Иди, мам, помоги им убрать». «Не, — говорю, — там много, не хочу». «Ну, я прошу тебя». Ему шестнадцать тогда было, в восьмой ходил. Ну, взяла вилы, пошла. Одну плетуху наклала на огород, другую, а Дима мне: «Сюда, мам». Я навоз на вилы — и к нему, смотрю, он мешочек красненький, ну, такой, — при Николае полпуда муки в ем продавали, — мешочек этот и вроде как вазелином смазан, он его в яму кладёт, гляжу: а в ем — наганы. «Зачем ты? Ты что?» А он мне: «Пригодится…» Ребята все как один были — что Калорцев, что Плетнёв, что Панфилов, что Дубровский, что Кузнецов. Да моих двое. Всем по шестнадцать, только Лександр мой — старик, да и то — сорок пять было. Ну вот, они оружие заготовляли, дома у нас и хранили, а муж мой, что надо, ремонтировал. И гранаты над дверью у нас лежали, маленькие такие, кругленькие — черные с белым — как эта баночка.
— А что за баночка-то? — Кожухов впервые её увидел.
— А это — табак в ей. У меня глаза слепые, я как нюхну, так вижу. Ну, вот… О чем я?.. Немцы же как пришли, так первое дело виселицу поставили. Калинкинова повесили, ещё одного, ещё — пленных. Нас всех сбирали смотреть. Гаврилиных детей на ёлке распяли, висели — маленькие, голенькие. Они сами-то с Поребренки. А тещу его и девок расстреляли: две семьи расстреляли. Моего мужа сестру — Анну, её живую сожгли, дочка-то её в партизанах была. И Зайчики все сожгли, всю деревню в дом согнали, бензином облили…
— Вы о семье говорили, оружие там…
— Ну-ну. Напали они, ребятишки, на немецкие машины. Три машины с награбленным отбили. Связь перерезали карателям. Листовки клеили, радио у Плетнёвых в избе стояло. Группа, значит, у них была.
— Подпольная комсомольская организация. А сын ваш — руководителем был.
— Да-да, он — главный там. Любили его все очень. …Их дед Макей предал, Капорцев-то Василий с его дочкой гулял, ну, и боялся дед, что они все в партизаны уйдут и дочку его заберут, Макей как пистолет у Капорцева увидел, дак в полицию сразу. Он отсидел потом-то, а что уж там — отсидел… К нам пришли: несколько человек Диму за горло давят, а другие — гранаты над дверью достают, там притолока такая. Я плачу, не могу, а Дима мне: «Мама, уйди…» Как их с отцом забрали, дак я ещё им обед носила. Я им одёжу носила, говорю: куда погонют, дак продадите на хлеб. А мне Лександр говорит — не надо. Как знал. Я им на второй день холодец понесла, я холодец готовлю хорошо. А у нас коня на улице бомбой забило, я сварила холодца: ноги им понесла. Полицай стоит. «Примите, — говорю, — обед Лександру Огурцову». — «А его уже нет… Их обоих уже нет…» Как я с обедом назад вернулася, да как тут дома на полу валялася, — ох, не помню… А как их расстреливали, дак они дралися. Все семеро. Они заране договорилися, муж мой, Лександр, головой ловко бил, дак он сказал: може, кому напоследок зубы выбьем или требух прокусим…
— У вас, Анастасия Ивановна, лицо горит.
— Это температура. Когда я про Митю и Лександра говорю, у меня сразу температура.