Судья и присяжные заседатели сидели на возвышении, где-то очень высоко над ней. Подсудимый Карл Горни, бывший фельдфебель немецкой тайной полевой полиции ГФП-580, тоже сидел на возвышении — с иголочки одетый, гладкий. Это он руководил командами по расстрелу, отмечал свои юбилейные выстрелы: «Сегодня я сделал трехсотый выстрел!..»
Анастасия Ивановна стояла внизу, маленькая, согнутая, в неизменном своем черном с цветами платке.
— Свидетель Огурцова, вы узнаете этого подсудимого?
В переполненном зале стояла тишина. Она стала смотреть на него.
— Как я могу узнать?.. Я тридцать лет плачу, слепая стала. Я его в тумане вижу.
— Что вы знаете о расстреле вашего мужа и сына?
— Я как узнала, что расстреляли, два дня с полу не вставала, в избе валялась. Как я отжила — не знаю.
— Скажите, свидетель, как спасся после расстрела ваш сын Дмитрий?
— А он это… из-под земли вылез. Они ж драку затеяли. Перед расстрелом наши самолёты полетели, бомбить стали. Лександр, муж мой, крикнул: «Берём, ребята!» И кинулись. Как стрелять-то стали, дак Лександр сына-то столкнул в яму. Сам-то он, муж-то, мёртвый упал, но так упал, что сына-то, Диму-то моего, сверху закрыл. Ну, их не закапывали, землёй только забросали немного. А ночью-то очнулся: Живой?.. И… папироской где-то пахнет…
— Где он был потом?
— А как вылез из могилы — пополз. На речке обмылся и в Берёзовку. Его березовские любили очень, ребята-то…
Она замолчала. Но судья не перебивал её.
— Любили… Березовские-то все у нас тоже учились, это семь километров. Как река разольётся, так Дима их к себе домой всегда брал… Как мне сказали: Дима-то живой! — так я не могла продышать, не могла продышать от радости.
В зале стало совсем тихо, напряжённо тихо.
— Что было дальше? — спросил судья после паузы.
— Дима в Берёзовке у Николая Сапунова жил, это одноклассник. Три недели жил, а потом староста березовский честно предупредил: пусть, мол, Огурцова сына заберёт, а то из-за него всю Берёзовку сожгут. Бабка Аниса, Колина мать, отдала мне Диму, и он у меня ещё жил. Под печкой. Ночью на огород пролезет, воздуху похватает-похватает и назад. Потом я его в Татаренку отвезла к Мише безрукому, это наши родственники, а потом — к партизанам…
— А много расстреливали?
— Много. — Анастасия Ивановна задумалась, поняла, что надо бы как-то сказать — сколько, но цифру она не знает. — Восемьдесят шагов могилы.
Судья непонимающе поглядел на неё.
— Я могилы мерила… Как Дима вернулся в 1943 году из леса, повёл меня на ихнюю могилу. «Идём, — говорит, — мама, а то знать не будешь, где папка лежит». Показал, где их расстреливали. Там могилы были — большие… я измерила — восемьдесят шагов моих, вот таких…
Она показала.
Судья поблагодарил, попросил её сесть на место. Она подняла голову и сказала вдруг ему тихо.
— Дима-то — как второй раз родился. Уж я думала долго должон жить. А он… три только дня побыл и — все. И на фронт. И — все. И — конец… А как его в избе били, дак кровь на стены летела!..
Она почувствовала, что опять поднялась температура, что губы её дрожат.
Гертруда сзади осторожно взяла её за плечи: «Идёмте, Анастасия Ивановна, идёмте…».
Огурцова повернулась вдруг к подсудимому и — шагнула к нему.
— Люди!! — она закричала вдруг громко. — Люди!! Он кровь детскую пил. Вы посмотрите, у него же… губы в крови!!
— Анастасия Ивановна, миленькая, успокойтесь,— Гертруда крепко держала её сзади за плечи и вела к выходу.
Зал застыл в странном оцепенении. И в этом оцепенении слышен был слабый голос:
— Я не знал, что мой отец — убийца…
Это сказал сын Карла Горни. И это слышали все в зале.
Вечером она успокоилась немного. Пришёл «Петрович».
— А судья-то, Лена, старый,— рассказывала она.— Старый, как гриб. Он, наверное, замучился, сидевши-то. Я б про Зайчики ему сказала, да он не спросил. И про Гаврилиных детей не сказала, на ёлке-то распяли. И про Диму не все сказала. Он, как три дня-то побыл да в армию-то ушел, он ведь, я забыла, в Москве ещё был. Я ему туда, на… как их… на Воробьиные горы лепёшки картофельные свезла. Его в училище звали, а он: «Кто же тогда воевать будет, если все в училище пойдут. Я, — говорит, — до Берлина хочу дойти».
…После Берлина, после войны оставалось у Дмитрия Огурцова одно важное дело. На второй день оккупации фашисты готовились взорвать памятник Ленину, готовились согнать на площадь всю Сычевку. А наутро памятник… исчез. Это Дима с отцом памятник ночью спрятали. Куда — никому о том не сказали. После войны и собирался Дима своими же руками поставить памятник на прежнее место.