Женщина пела долго. Я слушал и думал о ребятах — о тех тридцати девяти — без отцов и этих, нынешних, о художнике Валериане Турецком, о его жене и почему-то ждал, что сейчас зазвучит «Жаворонок»: «…кто-то вспомнит про меня и вздохнёт украдкой».
…Вспоминалось, как мы сидели у Веры Андреевны в мастерской, а через полчаса пришли ребята из 209-й средней школы, вернувшиеся вместе с завучем после тех долгих поисков.
— Значит, Валериан ушел в разведку, — тихо повторяла Вера Андреевна… И это произошло тринадцатого апреля?..
— Там потом весь полк погиб, — тихо сказал кто-то из ребят.
— Полк? — она близоруко посмотрела. — Простите, сколько это?
— Три тысячи! Три тысячи…
— Я закурю, извините.
Руки у Веры Андреевны дрожат, она курит, молчит и все вздыхает, вздыхает.
У Лены Ольховской раскрыт блокнот с записями, там записано все, что удалось узнать. И рядом с чертежами, именами, цифрами — на полях смешные личики и рожицы, нарисованные рассеянной детской рукой.
1978 г.
Солдаты Чубины
Событий в семье было много, Николай Иванович всего уже и не помнит, о большом иногда поминает скороговоркой, а то и вовсе пропускает, а чем-нибудь пустячным по-ребячьи гордится. В первые же минуты знакомства он стал вдруг показывать фокусы, и наивные, и занятные. Спичечная коробка на его ладони сама по себе открывается, встаёт на попа, появляются в руках и исчезают разные предметы; потом связал туго платки — дал попробовать, крепко ли? — и, чуть прикрыв узел, легко разъединил их. Ловкость рук… и ловкость ума: Чубин гордится тем, что, увидев все это ещё в довоенном цирке, сам все понял и разгадал
Прост Чубин, да не прост. Потом, позже, узнав его жизнь, я понял, что ничего в ней не было лишнего или пустячного, ничего даром не пропадало. Под Ленинградом, например, он эти же фокусы показывал в своей теплушке, а потом весь эшелон с хохотом рвал платки. Более высокой трибуны для выступлений у Чубина не было: год шел 1943-й, и эшелон уходил на запад.
Под Пятигорском их понтонный батальон никак не мог одолеть гору. Жара, воды нет, моторы выдыхаются, и на крутом подъёме машины опрокидываются вниз. Николай Иванович вёз главное хозяйство — автоэлектростанцию, все в его машине: токарный станок, электросварочный и автогенный аппараты, электромотор. Перед вершиной горы огромная тяжесть легла на задний мост, и, когда передние колеса уже поднимались от земли, он вдруг развернул машину и включил задний ход, мощность стала другой, центр тяжести переместился. Одолел-таки гору, за ним — другие. Глубоко внизу увидели маленький Пятигорск.
А вниз спускаться было совсем сложно и страшно. Тут Чубин придумал спускаться зигзагами…
Вот вам и фокусы.
А ещё Николай Иванович играл мне на гитаре, балалайке, мандолине, баяне — все эти инструменты у него дома есть. Железный кругляшок взял, по струнам провёл — гавайская гитара. Достал расчёску, приложил бумагу и, прижавшись к гитаре щекой, играет и на расчёске, и на гитаре вместе (это ещё на финском фронте приглядел).
Профессионал, глядя на самодеятельность Чубина, улыбнется снисходительно. Однако:
Солдатам голову кружа,
Трехрядка под накатом брёвен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.
— Ах, если бы слышали вы всех нас, братьев, вместе, — сокрушается Николай Иванович, — вот оркестр!.. И лучше всех — Гриша. На скрипке — ох, здорово играет!
Действительно, хорошо. Вполне возможно, был лучшим скрипачом среди фронтовых шоферов. Или: среди скрипачей — лучшим фронтовым шофером.
Вообще шоферы Чубины — все классные. Семь братьев, из них шестеро — шоферы.
У Прасковьи Константиновны и Ивана Варфоломеевича было вначале двенадцать детей — пять дочерей и семь сыновей. С сыновьями так: Николай и Филипп — младшие, близнецы, ровесники Октября. Старшему, Евгению, в 1917-м было уже шестнадцать. Ну, и между ними ещё Владимир, Григорий, Павел, Леонид.
Было свое хозяйство небольшое, кузница во дворе. Младшие сыновья гоняли в степь чужой скот — хоть и небольшой, но заработок; старшие — с отцом в кузнице, в три молота ковали.
Поставить на ноги двенадцать детей — дело не рядовое и по нынешним дням, а в ту пору, на стыке двух рубежей — и голод, и разруха, и неразбериха — люди и поопытнее, и пограмотнее, чем Чубины, терялись, не могли определить себя в жизни.