И всё-таки главное на фронте, чтобы каждый знал и делал свое дело — прочно и надёжно. Надёжность — вот, пожалуй, главное понятие. Без надёжности нет подвига. Первый идёт вперёд, когда знает, что за ним поднимется второй. И они оба, и другие будут драться и побеждать, если будут знать: за ними — все спокойно, все в порядке.
А надёжность эта в том, например, что у Николая Ивановича не было за войну случая, чтобы он растерялся, машина его была исправна всегда, сам варил, клепал, стыковал и даже, когда полетел однажды задний мост, он на ходу, в перерыве между тяжелыми боями, приспособил вместо него другой — то ли из «форда», то ли из «виллиса», уже и не помнит, из какой-то брошенной иностранной машины. В том, например, надёжность, что он показал всем, как штурмовать горы под Пятигорском.
И в том надёжность Чубиных, что Григорий даже в санчасть не пошёл, когда его ранило при бомбёжке: боялся оказаться в госпитале и потерять свою машину. Больше недели ходил в прилипшей к спине гимнастёрке.
Ранило, между прочим, и Леонида — в ногу под Выборгом. Контузило Николая. Тяжело ранило, а потом ещё и контузило Евгения. У него ещё и старая рана, под Царицыном, давала себя знать. К тому же после перехода через Сиваш заболел он туберкулезом… И всё-таки до последних дней войны воевал.
Надёжность человеческая в ту пору стояла рядом с подвигом, была сродни подвигу. Само понятие это — надёжность — уже включало в себя готовность к подвигу, постоянную, в любой момент, готовность отдать за Родину жизнь.
Николай Иванович, можно сказать, в рубашке родился. Не потому только, что, пройдя Сталинград, Ленинград, всю Прибалтику, остался жив. А и потому ещё, что где-то под Грозным, в мае, когда было кругом зелено и тепло, он ехал на бензовозе за горючим и в огромной колонне застрявших машин увидел вдруг за рулём «эмки»… Григория. Фантастическая встреча, к тому же Григорий уже через несколько часов свел его и с Евгением. А ещё через несколько дней у станицы Варениковской Николай Иванович встретил и Леонида.
Уже под Ленинградом он, сам того не ведая, сражался рядом с Владимиром. Рок снова поманил было Чубина-младшего и тут же и отвернулся. Братья не встретились, хотя эта именно встреча была важнее тех трех. Здесь же, под Ленинградом, Владимир и погиб.
И сейчас ещё ведётся много разговоров на Западе об источниках нашей победы, о тех или иных просчётах фашистов. И при всем этом далеко не всегда добираются до главного просчёта фашистов: недоучли они, что семеро братьев Чубиных пойдут защищать Родину в первые же часы войны, не ожидая призыва. Что в тылу жена старшего Чубина, Евгения Павловна, украинка, будет спасать из-под расстрела еврейского мальчика.
Впрочем, я забежал вперёд.
О Чубиных в тылу тоже сказать нужно. В Вершацы пришли немцы. Они заявились в кузницу к Ивану Варфоломеевичу, привели лошадей, велели подковать. Угрюмый старик сослался на возраст и нездоровье и добавил вдруг — зло и коротко: «У меня семь сыновей воюют». Ивана Варфоломеевича и пороли, и в чулан темный запирали.
О том, что происходило меж тем в Херсоне, рассказывает Евгения Павловна:
— Сшила мешок Евгению, проводила — не то слово: бежала за ним. Через несколько дней фашисты вели по городу пленных моряков. Чуть живые идут. И я все бегу рядом, кричу: «Чубиных нет? Чубиных нет?» Знаю, что не может их здесь быть, а все кричу. К осени родила. «Маргарита» наша мальчиком оказалась. А родила — в яме… вроде бомбоубежища такого. Родила — не знала, живой ли. Николаем назвала.
А как жили? Элеватор выпустил всю пшеницу в Днепр, а часть пшеницы в амбарах сгорела. Мы её, пшеницу-то, черпали сачками из воды. И горелую тоже брали. Ещё рыбу ловили на реке. Потом я отрез бостона продала, патефон продала, да, в общем, все, что было, продала. Крупы купила, хлебушек. Кормились. У нас же ещё один мальчик был…
Я жила у тети Груни, не у себя. Ну вот, она как-то идёт с вязанкой дров мимо тюрьмы. Знаете, видели тюрьму, это здесь, рядом, по Перекопской улице? Смотрит, у ворот — толпа. Оказывается, детей из тюрьмы разрешили взять. Тех, у кого родители — не евреи.
Груня подошла, полицай ей: «Вам кого?» А у тети Груни два сына до войны ещё умерли. Она и говорит: «Мальчика бы». Женщина какая-го вышла, плачет и за руку держит мальчика лет шести, в другой руке чемоданчик. Его вещи. Мать. Отдала она тете Груне этот чемоданчик, адрес оставила… Ну вот, Алик, мальчик-то, как из ворот с тетей Груней вышел на свободу и вдруг как кинется бежать, испугался: мама в тюрьме осталась, бабушка в тюрьме, он один… И побежал по Перекопской и не к городу, а в обратную сторону. Остановился уже… знаете, где конфетная фабрика? Остановился и за столб спрятался. Выглядывает из-за столба: не догоняют ли немцы. Тетя Груня осторожно подходит и тихо так зовёт: «Алик… Алик…» Так у нас двое стало. Коля и Алик. А в тюрьму похлёбку носили. Раз принесли, два, а на третий не взяли: «Не надо», — говорят. Мы от Алика все скрывали, как и что, но кто-то, видно, из мальчишек рассказал. Он домой приходит и говорит мне: «Мама…», он уже привык к нам-то… «Мама — говорит, — мою маму расстреляли…»