— Сторожиха я. Какой вам ещё торт в такое позднее время…
Ребята рассказали все. Все-все. Женщина ушла и вернулась не очень скоро с большой коробкой.
— Пожалуйста вам.
Ленька протянул деньги.
— Нет-нет, — запротестовала женщина, — что вы, ребята… Это же от меня, — и она посмотрела на них так, будто обманулась, ошиблась в них, ошиблась в том, что они хорошие, правильные парни. Ребятам стало неловко.
— Спасибо большое.
«Тётка» с тортом. Ребята даже имени её не знают, так и называют её. А какая разница? Причём тут имя? Просто ещё один хороший человек встретился по пути, это — главное.
…А матрос? Он, совсем незнакомый, чужой человек вошёл в палату и, широко улыбнувшись, как старому знакомому, сказал Тольке: «Здорово! Ну, как твои дела?»
Он приходил ещё и ещё, а Тольке все неудобно было спросить его имя. Имя он узнал уже позже, так, между прочим, в разговоре.
Моряк навещал Толю до конца отпуска.
Это были самые трудные дни в жизни Толи Усока. Такие дни, наверное, просто неизбежны, когда тебе двадцать, а ты лежишь в лёжку и не шевельнуть тебе даже кончиками пальцев.
Ночью Тольке приснился океан. Не бушующий, ревущий, а тихий, спокойный. И синий-синий — смотреть больно. По нему белый теплоход плывёт. Толька его сразу узнал — это же «Брянский рабочий». Красавец! Синий океан вдали пересекает сказочная аквамариновая полоса, прозрачная, даже светится. Да это ж и есть живая вода. И теплоход за ней идёт и для него, для Тольки Усока.
Проснулся он от запаха свежего морского ветра. В комнате была открыта форточка — вот он откуда, свежий мартовский ветер. Было тихо, все спали. И после этого красивого сна такой вдруг убогой показалась ему надоевшая больничная палата. И вдруг пришла ему в голову отчётливая мысль, что уже никогда ему отсюда не выбраться, все надежды на поправку — как этот сон с живой водой. Вон уже скоро деревья за окном вторую весну будут кланяться ему набухшими тугими почками, звать туда, к ним. Толька вспомнил о ребятах, они во вторую смену сегодня. Они вкалывают, а ты лежишь, они — на каток, а ты лежишь. Они — на танцы, а ты лежишь в этой проклятой палате. К черту такую жизнь. В это утро Толька решил, что покончит с собой. Решил твёрдо, спокойно.
Когда сестра принесла ему завтрак, он чуть-чуть пожевал, потом сказал: «Сыт. Спасибо». Потом стал есть меньше и меньше.
О том, что он решил умереть, стало известно довольно быстро. Плакала потихоньку Надежда Степановна, приходили каждый день хмурые, злые на собственное бессилие ребята. Через несколько дней Толька совсем сдал, уже с трудом мог говорить.
Однажды к нему пришёл старший мастер цеха Виктор Семёнович Гончаров. Он принёс с собой… книжку «Как закалялась сталь». Это было до того наивно, что Толька даже улыбнулся через силу: ничего не нашёл-де мастер новее и оригинальней. Ему вдруг показалось, что этот взрослый, умный мужчина фактически расписался в своей беспомощности перед его бедой, так он выглядел нелепо с книгой, которую они «проходили» ещё в школе, которую он знал наизусть. И от этого его вдруг охватила злость, но он сдержался и только сказал тихо:
— Настольная книга советской молодёжи? Ну-ну… Почитайте, может, поможет.
— Читать я тебе не буду, — спокойно сказал Гончаров. — Сам прочтёшь. Знаю, знаю, что читал, все равно будешь читать…
В пору полнейшей апатии человек, лёжа на кровати, может смотреть на знакомые с детства старые обои и лениво искать какие-нибудь новые сочетания давно знакомых узоров. Или может без конца искать причудливые сочетания облаков на небе, хотя и облаков-то почти нет. Точно так Толька листал читанную и перечитанную книгу. На одной из страниц уголок книги был чуть-чуть, будто нечаянно загнут. А строчки вверху подчёркнуты ногтем:
«Все это — бумажный героизм, братишка! Шлёпнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время… А ты пробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой…».
Десятки раз читанные строчки, когда он был ещё здоров и беззаботен, сейчас вдруг обожгли больное тело. Раньше это было ходячей цитатой, употребляемой и к месту, и ни к месту. Сейчас это стало жизнью, такой же, как у него, только ещё хуже. Ведь Островский был ещё и слепой к тому же.