— Хочешь денег?
— Давай, — сказал он и протянул грязную, худую руку с растопыренными пальцами.
— Только… ты не воруй больше. Ладно?
— Давай, — с готовностью повторил он.
Провожать пришли все знакомые. Пришла и толстая врачиха. Седая. Муж-подводник так и не вернулся к ней.
Вспоминаю, как впервые увидел немцев. Мы ехали на поезде. За окном проплывали новгородские леса. Мать вдруг сказала:
— Смотри, вот они, немцы. Пленные.
Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели небритые, какие-то жалкие люди. Неужели такие вот могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление.
Потом я увидел, что оставили эти люди.
Старая Русса просматривалась насквозь, жизнь чуть теплилась. Потом в городе появился автобус. Город уже начал оживать, а война ещё продолжала уносить человеческие жизни. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки. Это был удивительный случай. В соседнем четвёртом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Его все время тянуло к патронам, снарядам. Он ещё собирался воевать, мстить за брата. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом ему оторвало руку. Судьба миловала его, долго щадила, как бы предупреждала, подсказывала: брось, война кончилась, не об этом теперь нужно думать. Его нашли мёртвого в поле, за городом. Рядом расплылось чёрное пятно от разорвавшейся гранаты.
Шёл уже 1950 год, а мне все казалось, что война окончилась только вчера.
Позже, много позже я понял, как бесконечны и цепки метастазы войны. Уже где-то в начале шестидесятых годов я оказался в одной из больниц Новгорода. Рядом со мной лежал полковник, большой, грузный с необыкновенно мощной, во всю ширину кровати грудью. Никак не верилось, что в такой необъятной груди может быть больное сердце. Но это было так, он все время неподвижно лежал на спине.
— Война, все она виновата…— вздыхал он.
Я не совсем понимал. Если уж в войну больное сердце выдюжило, то теперь…
— Понимаешь, — говорил он, — в войну каждый считал, что он — последний, заменить его некому. И сражались даже те, кто в другое время не смог бы двигаться. На голых нервах держались… От ленинградской блокады и сейчас умирают и ещё долго будут умирать…
В нашей шестиместной палате лежал ещё один бывший фронтовик. Возраст его трудно было определить, потому что весь он был какой-то ненормальный, почти все время улыбался. Звали его Николка.
Когда дежурила медсестра Лида, красавица с глубокими карими глазами, Николка улыбался больше, чем всегда. Больные подшучивали: «Ну что, жених, скоро на свадьбе гулять будем?» В каждое её дежурство Николка с раннего утра ждал её у дверей. Когда она вечером уходила, он, улыбаясь, тоже семенил за ней до дверей.
Глупый был Николка, шут, а вот уколы Лиде разрешал делать только в руку. В другие места не давал, стеснялся.
Однажды медсестра на работу не пришла. И в следующий раз тоже её не было. В палату вошёл один из больных и сказал:
— Ну что, Николка, изменила тебе твоя Лида-то. Замуж вышла.
Николка недоверчиво заулыбался, осклабился, потом вышел в коридор.
Вернулся он через полчаса бледный, растерянный. Встал посреди палаты, и вдруг полились у него градом слезы.
Все остолбенели. И улыбка, и заигрывание — все-все это было шутовским, далёким от человеческого. А слезы, которые вдруг покатились, оказались настоящими. В этот момент все увидели, что он уже старый. Когда Николка упал на кровать, закрылся подушкой и задёргался, захлёбываясь в слезах, в палате все молчали. Никто не знал, что нужно говорить.
— Брось, Николка, — сказал тихо полковник, глотая какие-то таблетки. — Брось, ты ещё себе такую девушку найдёшь…
Утром полковник умер.
Представим, что был бы на земле антипамятник злодейству. Памятник-проклятье. Кто-то обходил бы это место за сотни километров, как проказу, как чуму. А кто-то за тысячи километров приезжал бы сюда специально, чтобы послать проклятье злу, насилию, жестокости, фашизму. Как самому злому злу на земле.
И, может быть, крепче была бы память у людей.
Память — тревожная и смятенная. Как небо перед грозой.
Память — острая и колючая. Как обгорелый сук на ветру.
Память — святая и добрая. Как вечная слава павшим.
Им, отдавшим жизнь за торжество добра и света, благородству, а не злу, ставим мы памятники.