Вдруг в вагон вошли двое: она — в белом подвенечном платье, он — в чёрном вечернем костюме. Они как будто вынырнули из самого счастья. Перед одной из остановок молодые проплыли к передней площадке. Прежде чем открыть дверцу, водитель — смуглый, небритый парень — протянул руку и сорвал две ветки сирени. Потом он высунулся из своей водительской кабины, сказал что-то невесте, подмигнул жениху и протянул им цветы.
Все это случилось задолго до моего знакомства со студией, но сейчас я ясно увидел в том парне — водителе трамвая ученика Осташинского. Человека, обученного замечать прекрасное и в искусстве и в жизни.
В книге отзывов детской студии я нашёл запись японской делегации: «Дети, которых так хорошо воспитывают в вашей стране, станут замечательными людьми».
Я подумал, слово «воспитывает» как нельзя лучше подходит к методам обучения Осташинского. Судите сами. Один ребёнок любил рисовать только на бумаге большого формата — размашисто, аляповато, с помарками, кляксами. Осташинский стал вырезать для него маленькие, как наклейки спичечных коробков, листики и заставлял малыша выводить тончайшие узоры, да так, чтобы каждая чёрточка, каждая точечка была видна.
— Я не знаю, будет ли он художником,— сказал мне Осташинский,— но я хочу, чтобы, когда он вырастет, у него в квартире было чисто.
Инна М., занимаясь в студии, писала стихи. Их печатали в «Пионерской правде», читал по радио большой друг студийцев композитор Дмитрий Кабалевский. Она писала о том, как хочет подняться на вершину бесконечной горы, взять в руки солнце и принести его людям. Я намеренно пересказываю стихи прозой, потому что главное в них не рифма, не стихотворные находки, а то, что писались они, светлые и оптимистичные, в то время, когда она не могла двигаться: тяжело болела полиомиелитом. Ученики возили её на занятия в студию больше года.
И тот, кто не бросил её в беде, уже понял многое, если не главное в жизни. И разве это не важнее того, кем он потом будет — художником ли, бухгалтером.
Когда-то мальчишкой копал Осташинский окопы под Киевом, под Сталинградом. Потом — школа ФЗО, завод, где был комсоргом, художественный институт. Весной 1949 года открыл студию прямо в одном из дворов, под открытым небом. Потом дали помещение, но ставки руководителя все не было. Работал бесплатно. Ещё двадцать лет назад Осташинский привёл в студию ребят, обиженных войной, отбившихся от рук. И до сих пор берёт он к себе немало «трудных» подростков, двоечников. Я рассказал о случае с Инной ещё и потому, что среди друзей её были очень разные в прошлом люди.
Много трудных людей берёт к себе Осташинский. Зато потом гордится победами, которые для него дороже тех, что достаются на международных конкурсах. Я видел фотографию в студии: мать бывшего ученика Толи Куща сфотографировалась вместе с сыном. На обороте надпись (заметьте, она пишет всем студийцам, а не только Осташинскому): «Дорогие мои, спасибо за Толю. Теперь верю, будет он человеком».
Виталия Пашкова, безнадёжного двоечника, исключали из школы за хулиганство. Однажды его чуть не судили. Потом он попал в студию. Сейчас Осташинский хранит письмо архитектора Пашкова, того самого, который сделал проект пионерского лагеря, в нем есть такие слова:
«Спасибо Вам за все. Вы были для меня не только учителем, но и отцом».
Первое моё знакомство со студией, с её учениками произошло в декабре прошлого года. Тогда же одиннадцатилетняя Наташа Борисюк подарила мне свою «Зиму» — девочку, дирижирующую снегопадом.
Поздно вечером, когда мы с Осташинским уже уходили из студии, он взял «Зиму», этот небольшой лист бумаги, обернул его пергаментом, газетами — одной, другой, третьей, потом закрыл рисунок картоном, снова газетами, осторожно, но крепко перевязал, и мы вышли на улицу. Дул сильный ветер с густым мокрым снегом и дождём. Осташинский, не доверяя мне, сам нёс спелёнутый им рисунок. Он подставлял изменчивым мокрым порывам то левый бок, то правый, то сутулился и закрывал собой рисунок сверху. Мы пересекли парк Шевченко, вышли на Владимирскую, остался позади университет с красными колоннами, Академия наук, оперный театр… Снег слепил глаза. Осташинский то и дело останавливался и протирал мокрые очки, не выпуская из рук рисунка.
г. Киев
1969 г.
Пасынок
Добрый день, а может быть, вечер или утро, Анатолий Сергеевич, Евдокия Ананьевна! Ну, вот пишу, наконец. Все откладывал-откладывал… Но деваться-то некуда: надо. Пишу по неприятной в данном случае обязанности.