«Железная балка. Она служила в качестве виселицы. Здесь были повешены сотни антифашистов различных наций».
«Подвал расстрелов в затылок».
«Карцер».
Одна надпись страшнее другой.
«Газовая камера. Она была замаскирована под баню… Через небольшое окошко с толстым стеклом можно было наблюдать за происходящим в газовой камере и видеть действие ядовитого газа. Процесс отравления газом по любому желанию демонстрировали видным посетителям…»
«Блок № 20. В этот блок помещали главным образом тех заключённых офицеров, в особенности Советской Армии, которые участвовали в организации движения сопротивления».
«Новое помещение (барак для больных). Эти бараки были до того переполнены, что часто на одной кровати 4—6 отощавших, как скелеты, голых людей лежали, тесно прижавшись друг к другу.
Здесь были установлены первые случаи людоедства».
«Стена парашютистов. Отсюда с отвесной скалы заключённых сбрасывали в каменоломню».
«Лестница смерти». По ней измождённые узники носили наверх тяжёлые, до 50 килограммов, камни. Когда заключённые добирались до последних ступенек, их сталкивали: они, падая друг на друга, летели вниз, на скалы».
Мы шли молча по лагерю, читали надписи и проклинали, проклинали фашистских зверей. Шли по ярко выбеленным подвалам лагеря, по чистым камерам. Зачем здесь побелили? Зачем все закрасили? Ведь на стенах были предсмертные записи, люди, уходя на казнь, расписывались кровью!
Почти двадцать лет, как закончилась война. И несмотря на время, на то, что все кругом старательно вычищено, в подвалах до сих пор невыносимо пахнет трупами.
…Всю дорогу до Вены мы ехали молча. Рядом со мной сидел парень из Москвы. Злой, бледный, как смерть.
Уже в Вене он сказал мне: «Ты знаешь… У меня два брата сожжены в Маутхаузене…»
Огромное старинное кладбище — вторая после Венского леса достопримечательность и гордость Вены. Кладбище-музей. Многие его памятники украсили бы лучшие музеи мира. В центре кладбища пять надгробий музыкальным звёздам — Брамсу, Штраусу, Шуберту, Моцарту, Бетховену.
А вот надпись на могиле, которой открывается бесконечно длинный ряд точно таких же скромных, аккуратных могил: «Вечная память любимому Леве от матери, брата и сестры». И чуть пониже: «Гвардии младший техник Ореховский Лев Филиппович погиб смертью героя в боях за Вену 8 апреля 1945 года. Спи, наш боевой друг, доблестные танкисты вечно будут хранить память о твоих боевых делах».
Таких могил — тысячи. И на всех — дата весны 45 года. Тысячи советских людей положили здесь свои головы, не дожив немногим больше месяца до Дня Победы. На всех могилах — цветы.
В центре Вены, на площади Шварценберг, стоит большой монумент павшим советским героям. Далеко в голубое небо уходит шпиль. Вверху советский воин-освободитель с автоматом на груди держит в руках развевающееся знамя.
Здесь день и ночь дежурит полиция. Когда мы с венком в руках направились к памятнику, полицейский преградил дорогу:
— Нельзя.
— Почему? Мы из Советского Союза.
Полицейский внимательно осмотрел, прощупал венок, потом пропустил. Чуть позже он объяснил, что буквально несколько недель назад фашистские молодчики пытались взорвать памятник. Покушение не удалось. С тех пор это место и охраняется.
1964 г.
Память сердца
Двадцать седьмая весна в жизни! В общем-то это не так уж много. Но и немало. Это ещё молодость. Но не та, ранняя, самая утренняя, для которой все вокруг — откровение, все — легко, просто, солнечно. Это уже зрелая молодость. Для неё девятый день каждого мая — не просто традиционная дань героическому прошлому, не памятник истории. Поколению старших комсомольцев знакомы запахи войны, руин. Пусть не пришлось встретить войну врукопашную. Все равно, эти лютые годы не обошли никого, они не минули даже тех, кто не смог быть на передовой, кто делал тогда первые шаги по земле. Горе было большое и общее, и оно коснулось всех. Даже те, кто не застал войну, помнят её раны. Они затягивались медленно, с болью.
Советские люди испытали очень много, и больше, чем кто-либо, знают они истинную цену короткому слову «мир».
Прошло 19 лет. А в памяти — как вчерашний день.
Отец стоит у распахнутых дверей.
— Ты завтра вернёшься, папа? — Отец чуть улыбается.
— Завтра — нет.
— А послезавтра?
— Послезавтра обязательно вернусь.
Мы ждали завтра, ждали послезавтра. В других домах тоже не уставали ждать. Даже когда приходили похоронные. Люди старели, таяли от тоски и горя, но все равно упрямо надеялись и ждали. Отцов, мужей, братьев.