Спросил осторожно:
— Вы у Димы на могиле… были?
Она первый раз за вечер вздохнула:
— Не.
Не была. Ни разу. А как она поедет одна, неграмотная, читать совсем не может, она даже и не знает, в какую это сторону — белорусская деревня Маклань, а и знала бы, как поедешь — пенсия небольшая. Из этой пенсии надо заплатить за свет, за воду, за радио, большие расходы — дрова. Во дворе я видел большую поленницу.
— Я за нее 60 рублей заплатила. Ну это, правда, мне на весь год один раз расход, мне машину дров на год хватает.
Кто же обеспечивает старушку дровами?
— Я договорилася. Тут у нас ходит один, пьяница он. Молодой совсем. Он мне дрова привез и попилил, тридцать рублей взял. Потом опять пришел, поколол и в поленницу сложил, еще тридцать взял.
Рассказ повергает меня не просто в смущение — в растерянность. Я испытываю огромный, непреоборимый, жгучий стыд перед ней, огромную, неискупимую вину. Вспоминаю, как днем, разыскивая ее дом, я увидел огромную школу — рядом с ней, и во дворе школы — памятник. Среди фамилий павших — и фамилия Дмитрия Огурцова. Этот памятник ее Диме, как укор мне, вырос вдруг до невероятных размеров. Еще не зная, куда я завтра пойду и с кем буду говорить, я торопливо, сбивчиво обещаю, что снимут, снимут с нее плату и за свет, и за воду, и за радио.
— Кабы вы в военкомат сходили, — неуверенно сказала она.
Долго молчим. Разговор наш длится давно, по радио за занавеской уже и последние известия были, и эстрадный концерт, и комментарий политического обозревателя, и отрывки из опер.
— А хорошо бы насчет радио и света-то, — сказала в раздумье. — Я же ведь без радио не могу: я же неграмотная, хоть газеты послушаю. Я его не выключаю никогда, и ночью говорит — мне так легче, как будто в доме есть кто.
— Вас хоть кто-то навещает… иногда?
— Не. Меня уже хотели в дом… — как это — престарелых? — отправить, а я не хочу. Тут у меня соседка, врач Вышницкая, уже на пенсии, дай ей бог здоровья, дак внучек ее Сережа бежит утром в детский садик и мне крикнет каждое утро: «Жива, бабуля?» Я в окно, занавеску открою: «Жива, жива». Дай бог им здоровья.
…Время уже позднее, она ложится спать в шесть вечера, а сейчас одиннадцатый, несколько раз порывался я уйти, а она все удерживала. «Посидите хоть немножко. Когда мне еще так будет».
Поздно вечером кто-то постучал в окно, она вышла за порог, с кем-то что-то говорила, вернулась. Кто же так поздно?
— А это приходил парень этот, который дрова заготовлял. Пьяный. Рубль просил. Он приходит иногда.
В начале двенадцатого мы стали прощаться. «Напишите мне письмо…», — неожиданно попросила Анастасия Ивановна. «Да мы еще завтра увидимся, — успокаиваю ее, — я еще не уеду, буду у вас». — «Все равно, потом напишите, мне прочитают». Кто же? Ах да, Вышницкая, соседка.
— Не, у меня еще женщина есть. Вот тут одна ходит, счетчик проверяет.
…Ночью возвращаюсь в гостиницу. Опять мимо огромной школы, во дворе которой стоит памятник ее Диме.
А ведь каждый погибший, каждый погибший был чей-то сын…
Утром и был мой первый визит в школу. «Знаете ли Огурцову Анастасию Ивановну?» — спросил я завуча по внеклассной работе. «Да», — был ответ. — «А где она живет?». — «Да где-то тут, неподалеку», — был ответ. — «Не где-то, извините, а девятая изба слева от школы». — «А что, — насторожилась заведующая, — мы за памятником ухаживаем». — «Да за памятником-то легче ухаживать, чем за живым человеком. Хоть одну грядку на ее огороде дети пропололи?». — «А она к нам ни за чем не обращалась», — был ответ.
Потом я к председателю райисполкома пошел. Официально представился. «Знаете ли Огурцову Анастасию Ивановну?». — «Да что-то слышал, не помню уж», — был ответ. Рассказал вкратце. «Ну так что?» — был вопрос. — «Да то…». Ну что на этот ответить?
Председатель райисполкома долго и с подозрением глядел на меня:
— А вы что, ее родственник?
Я ушел. Поспешил к Анастасии Ивановне: она ждала, мы условились с ней пойти на воинское кладбище.
Она шла сгорбленная, вперевалку, частя кривыми стоптанными ногами, и было странно, что ноги еще держат ее.
На кладбище она показала могилы, которые когда-то мерила шагами. Вот здесь они семеро стояли перед расстрелом, вот здесь Дима очнулся, из могилы вылез… и вон туда, к реке пополз, кровь с себя смыл и в Березовку пошел, его березовские любили очень, ребята-то. Под утро, к свету, пришел, это семь километров. «А вот здесь Лександр мой сейчас лежит…».