Вошел высокий степенный старик, тот самый, который играл на рояле.
— Что исполнял? «Русские мечтания» Флориана Германа. Это еще ноты матери. Она закончила консерваторию, я тоже мечтал стать музыкантом. Но нас было четверо детей в семье, содержания не хватало, и отец, офицер, отдал меня в кадетский корпус. Я воевал и в первую мировую, и в гражданскую. В чине капитана командовал орудием, а брат — подпоручик — был наводчиком орудия. Деникин никогда мобилизацию не проводил, у него действительно Добровольческая была армия, поэтому солдат у нас не хватало, и в батареях половина офицеров заменяла солдат. И у Врангеля успел повоевать. Воспоминание о гражданской войне — самое неприятное сейчас. Когда до этого мы все сражались против немцев — понятно, а тут русские русских бьют, и жестоко — ужас, какое-то всеобщее взаимное озлобление. Фронта не было, атаковали отовсюду. И самый страдательный элемент — крестьяне: и мы, и красные забирали у них лошадей, подводы, все пропадало, гибло… А уезжал я из Севастополя — в трюме парохода. Ничего при мне не было. Прискакал на пристань верхом, лошадь бросил, и все, что было на мне,— шашка и полушубок. В таком виде приехал в Константинополь, оттуда в Галиполь, за городом мы раскинули лагерь на 80 тысяч человек — офицеры, солдаты. Командовал всеми Кутепов. Кормили нас ужасно, и мы оставили там могил — целый мертвый город…
Во второй мировой войне Борис Владимирович участия не принимал по причине инфаркта. Однако и в стороне не остался. Семья его прятала евреев и была арестована — вся: он сам, старуха-мать, жена, брат. Жена погибла в Равенсбрюке.
Французского гражданства Борис Владимирович не принял. Доживает свой век, именно — век, пансионером Русского дома. Дольше него здесь жил лишь полковник Колтышев, тот самый порученец при штабе Деникина, который от имени генерала, но без его ведома вел переговоры с советским командованием. Но Колтышев умер два месяца назад, в августе. Август 1988-го был плохой — умерло пять пансионеров дома…
В такие скорбные дни собираются проводить усопшего все, кто может двигаться. Русское кладбище неподалеку.
Водоворот истории… в этом доме доживал губернатор Киева (в пору, когда убили Столыпина), и тут же — жена Столыпина. Здесь коротала дни графиня Мария Петровна Данзас — прямой потомок секунданта Пушкина. Княгиня Вяземская, баронесса Энгельгардт, граф Салтыков, княгиня Оболенская, князь Путятин… Совсем недавно скончалась жена Колчака. Краткая запись в книге усопших Русского дома: «Колчак Софи — 27.9.85 г.».
— А кто пришел последним в этот дом?
— Вчера привезли парализованного старика Севастьянова. Лежит без движения, ничего не ест, я не знаю, что с ним делать.
— Кто-нибудь когда-нибудь писал о Русском доме? Может быть, из западных журналистов?
— Нет. Никогда…
Мещерская встает:
— Идемте, я познакомлю вас с домом. «Библiотека открыта по средамъ съ 14 до 16 час». Стеллажи «Нивы» с приложением с 1900 по 1916 год. Отдел мемуаров. Богословский отдел. Романы. Журнал «Новый мир». Больные умирают, книги переходят в библиотеку.
Рядом, на 1-м этаже,— кухня.
— Обслуживающий персонал дома — 46 человек,— рассказывает Мещерская. — На кухне — 4 человека. Русских поваров больше не осталось. Но мы готовим и борщ, и блины, и куличи на пасху. Днем к обеду — вино, кто желает, по воскресеньям — водку. Отмечаем и Пасху, и Рождество, и другие праздники, а как же, у нас своя молельня, священник — латыш. А в русской церкви на кладбище другой священник — англичанин…
Мы проходим по жилым комнатам, у каждого — своя. Заходим в больничный отсек. Здесь работают 25 человек — медсестры, санитарки, сиделки, врач, в комнатах и по двое, и по трое лежат неподвижные от дряхлости люди, тронувшиеся рассудком. Чистенькие, ухоженные бессмысленные существа…
Вот 3-я комната, здесь тот самый Севастьянов, который поступил вчера. Он лежит, полуоткрыв рот, тяжело дыша, глядя в потолок. Тарелки с едой по-прежнему нетронуты.
— Вы опять ничего не покушали. Почему?
Молчит.
— Это из Москвы к вам. Из Москвы!