Я думаю с горечью: многие из тех, кто коротает сумерки в Русском доме или лежит здесь, в чужой земле под чужими облаками, многие из них, без вины виноватые, желали и пытались вернуться на Родину.
Их ведь приглашали в новую Россию не один раз.
Писатель В. Вересаев вспоминает: «Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения… Выход открывался, выход к честной работе в родной стране.
Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию… Офицеры явились… И началась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей».
Позднее, в середине 20-х годов, когда Франция признала молодую Советскую Республику и между странами были установлены дипломатические отношения, победители снова обратились к побежденным, тем, кто эмигрировал во Францию: возвращайтесь на Родину; если она дорога вам, будем работать вместе.
Эмиграция взволновалась. Прибыл один пароход полным-полнехонек, потом другой, третий.
Следы приехавших потерялись.
90-летний Борис Владимирович Циховский из Русского дома об этих пароходах знает:
— Мама моя приехала во Францию поздно, в 1927-м. Жила в Киеве, рассказывала, как к ее подруге на одном из пароходов вернулся муж, офицер пехотного училища Коневцов. Их встретили, пустили. Он встретился с женой и сыном, а через неделю арестовали и — в Соловки. Жене разрешили повидаться с мужем. Она вернулась с Соловков в ужасном состоянии, в слезах, и маме говорила: «Это был не муж, а скелет какой-то». Он там и умер в Соловецком лагере.
Были проданы все билеты и на четвертый пароход, он готовился к отплытию. Но осложнились франко-советские отношения, пароход задержали. Огорченные пассажиры сдавали билеты обратно.
Почему каждый день в московском метро я вижу такие серые лица? Заспанные, сонные, спящие. Располневшие, усталые, раздраженные люди — с кошелками, сумками, авоськами. Родства своего дальше деда и бабки не знающие.
Почему век наш — один из самых коротких в цивилизованном мире?
Там, в Париже, в соборе Александра Невского на рю Дарю, на торжественном молебне я видел иконописные, в глубоких морщинах лица, в которых были достоинство и самоуважение. Стояли с иголочки одетые девяностолетние мужчины с прямыми спинами, помнящие своих предков до тридцатых поколений, стояла в скромном отдалении чья-то, видимо, правнучка гимназического вида в темном платье с белым воротничком и косой. И в старых обликах, и в молодом видна была вековая порода.
Убив интеллигенцию, мы оборвали породу. Интеллигенцию городскую, сельскую, творческую, научную. Все было вырублено под корень, в том числе и «самое интеллигентное в мире» первое правительство новой России.
Менее всего, наверно, были готовы к революции и гражданской войне поэты, небожители.
В ту пору, когда спешно эвакуировалось, бежало целое государство со своими министрами, дипломатами, армией, с кадетскими школами, гимназиями, монастырями,— могла ли интеллигенция не растеряться? Предчувствовала ли будущее?
Е. Замятин писал в 1921 году:
«Чтобы жить так, как пять лет назад жил студент на 40 рублей,— Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре «Ревизора», Тургеневу каждые два месяца по трое «Отцов и детей», Чехову — в месяц по сотне рассказов. Но даже не в этом главное: голодать русские писатели привыкли. Главное в том, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики…
Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невинность которого надо оберегать… Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое».
Статья так и называлась — «Я боюсь».
Годы шли, предчувствия подтверждались — в 1929 году Замятин пишет: «Принадлежность к литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в преследовании своего сочлена, — невозможна для меня, и настоящим я заявляю о своем выходе из всероссийского Союза писателей».
В 1931 году Замятин написал Сталину, его поддержал Горький, и писатель уехал в Париж.