— А если бы памятник дяде Феде так и не разрешили поставить, отразилось бы это в конце концов на вашей миссии?
— Очень!
В Париже я познакомился с профессором Рене Герра. Много слышал о нем еще в Москве и хорошего, и плохого. Еще больше услышал в Париже, тоже разного. Меня он интересовал как обладатель фантастического собрания русской литературы, в особенности поэзии, первой эмиграции. Розовощекий, с бородкой — преуспевающий молодой купец. Поэзию знает от Пушкина до Ахматовой, языком владеет безупречно, мог бы поучить русской речи многих русских. Передаю его рассказ в чистом виде.
— Я родился в 1946 году, вырос на юге Франции, в Канне. Отец преподавал немецкий, мама вела математику, потом стала директором женских курсов. Однажды к маме пришла русская старушка с длинными косами. «Внучке нужны уроки математики, но у нас нет денег. Я могла бы кому-то из ваших сыновей давать уроки русского…» Мама уроков не давала, так как была из богатой купеческой семьи. Но и обидеть женщину не хотела, согласилась на несколько уроков, а меня для вида отправила к ней. Там был старик, видимо, бывший офицер, он любил выпить, лежал на скамье. Лампады. Грязновато. Приходили какие-то странные люди, певчие из церкви, офицеры. Потом — пасха, куличи. Это была экзотика. И эти люди увлекли меня. Они кормились тем, что делали игрушки. Я увидел Россию, как град Китеж, затонувший мир. Как миф. У старушки оказался талант, я еще не знал слов, но читал с увлечением: «У лукоморья дуб зеленый». И она мне сказала: я сделаю из вас русского. Единственное условие: вы никогда ничего не сделаете против моей страны; мы здесь в изгнании, но это моя Родина.
Я забросил все свои дела, и родители пришли в отчаяние: зачем тебе русский? Я изучал уже и немецкий, и английский.
В лицее читала лекции Екатерина Леонидовна Тауберг, русская поэтесса, ее ценили Бунин, Зайцев, Ходасевич. Вышла как раз антология русской эмигрантской поэзии, там были и ее стихи. И она подарила мне экземпляр: «Любимому ученику…» Это было мое первое приобретение.
Я решил стать славистом. Приехал в Париж, поступил в институт восточных языков при Сорбонне. Занимался русским языком по 10—12 часов а день, это была моя страсть. Пока не определился в общежитие, мог бы жить в гостинице. Но я пошел к русским. Жил на Монмартре у старушки, в обстановке русской избы. Меня принимал князь Бейбутов, знаменитый в Париже водопроводчик, он играл на балалайке и семиструнной гитаре. У входа в русскую православную церковь Серафима Саровского, где толпились офицеры, актеры, извозчики, я познакомился с будущей женой.
В 1967 году я с группой французских студентов поехал в Советский Союз по обмену. В Бресте вышел на вокзал и услышал родной мне язык. И тут же — буфет: холодные пирожки и грубые буфетчицы. Я был в Союзе два месяца, смотрел на все глазами эмигрантов и понял, как мне все это близко, дорого и… чуждо. Я видел общество, извините меня,— нездоровое. Говорю потому, что мне все это было тяжело.
Вернувшись, я стал собирать книги, я понял — это пробел в России: эмигрантская литература, культура вообще.
В начале семидесятых я стал устраивать дома литературные вечера. Приходили Одоевцева, Варшавский, граф Шувалов, тоже писатель, Шаршун, Анненков, Терапиано, Адамович… Человек 12—15, писатели и художники. Читали, обсуждали. Это были последние искры.
С 1975 года как приват-доцент я начал читать, и до сих пор читаю, лекции о русской эмигрантской литературе в институте восточных языков — о Ремизове, Бунине, Зайцеве, Шмелеве, Тэффи, Набокове. Это не семинар, а настоящий курс, есть письменный экзамен, устный экзамен. Занимаются в среднем где-то 15—20 студентов.
В 1985 году стал профессором института.
Его зовут «русский француз» (и в газетах так называли). С разными оттенками. С уважением, с завистью, с иронией, со злостью. Когда Рене Герра обрел такое могущественное состояние — книги, картины, — я думаю, ему стали завидовать даже искренние его дарители.
— Завистники — это хорошо,— говорит Герра,— значит, я неплохо делаю свое дело.
Слухов много: такое состояние добывалось путями разными, в том числе и недостойными. Не знаю, не проверял. Знаю только: когда все в одних руках, да еще профессионала и энтузиаста — как-то спокойнее, надежнее.
В дни наших общений он уже успел съездить на два дня в Берлин. Однажды встретил меня расстроенный.
— Сегодня была распродажа картин Сергея Иванова, я хорошо знал его. Печальное зрелище. Он не успел распорядиться своим наследством при жизни, отдать или продать все в одни руки, и теперь три его дочери пускали все на распыл, с молотка. Он умер лет пять назад и успел подарить СССР несколько своих работ, в том числе портрет Бенуа.