Барышев написал рапорт на имя начальника политотдела Вершинина с просьбой о зачислении Дубинды в часть. Тот передал на исполнение опять же Рудницкому. Последовало привычное молчание. Барышев вновь обратился к Вершинину с рапортом, и тот внизу на рапорте написал: «Подполковнику Рудницкому А. А. Второй раз Вам напоминаю, поднять соответствующее положение, рассмотреть и доложить мне. Обращаю внимание, что Вы склонны волокитить данные Вам указания».
Рудницкий еще подержал рапорт у себя, а потом из политуправления Барышеву пришел ответ: рапорт неправильно оформлен, написано «навечно», а надо «почетным матросом», поскольку Герой жив. Видимо, матрос при перепечатке ошибся, а Барышев действительно не заметил (сколько их было рапортов — задергался). Но поправить-то, перепечатать стоило одну минуту. Теперь время было упущено, то есть бюрократия выиграла очередной раунд, декабрь подходил к концу, письмо снова не попадало к январю на стол министра. Отложили на год.
А спустя время Барышеву сказал один из офицеров:
— Дубинда? А зачем он тебе? Дубинда — Дубинда, имя какое-то… не те ассоциации для почетного.
А может быть, в самом деле вся эта конкретная память — суета сует? Может быть, пусть все будет в общем и целом? Всеобщая Победа без личных жертвенных вкладов каждого, героизм и подвиги без боев и сражений. И 20 миллионов пусть будут абстрактными, не поименованными. Пусть везде будет народ, а не отдельный человек, народ-победитель. Может быть, зря говорят, что ничейной земли не бывает, что всякое изъятие духовных ценностей, всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной? Не ничейная земля, а, употребим военную терминологию,— нейтральная полоса.
Я сидел в кабинете Барышева и приглашал по одному матросов, не Барышевских, других. Над столом висит портрет Кирова. В 1979 году кто-то подчищал казарму и выкинул его как устаревший, ни для какой агитации не нужный. Барышев увидел, подобрал, купил линогравюру и в рамку вместо лужайки с коровами вставил портрет, сверху наложил стекло. И вот висит.
Входят красавцы, рослые, могучие, кирпичи кулаком разбивают. «Откуда?» — «Из Нижневартовска». — «Образование?» — «10 классов».— «Что по истории было?» — «Четверка».
Показываю на портрет Кирова, он — хрестоматийный, знаменитая улыбка.
— Кто это?
— Калинин вроде.
— У Калинина — бородка и очки.
— Тогда не знаю.
— Кем был Свердлов?
— Не знаю.
— А Луначарский?
— Не слыхал.
Из двенадцати матросов только один назвал Кирова, правда, имени и отчества не знает, кем был, тоже не знает.
Из двух офицеров (дальше Барышев эксперимент прервал, ему это было неприятно) один тоже не знал Кирова. (Эти беседы проходили до выхода на телеэкран фильма о Кирове).
Советской власти всего-то 70 лет — возраст человеческой жизни, а молодые защитники страны уже не знают основателей, первых руководителей ее. Можно ли так жить дальше?
Правда, вины армии и флота здесь нет. Семья, школа, комсомол — да, виновны, вся система воспитания, отношение к собственной истории. Но главная беда — в другом. В сороковых годах на устах у всех было единственное имя, в пятидесятых — другое единственное имя, в шестидесятых — семидесятых — снова единственное, и каждый раз прошлое старательно отметалось. Культы одних — это забвение других. Всех остальных, пожалуй…
И отсутствие дисциплины, и бездуховность, и равнодушие, и социальная инфантильность — от забвения. От того, что рвется живая связь времен.
Когда минувшей осенью я приехал на Тихоокеанский флот, мне сказали, что дело сдвинулось. Ходатайство комсомольцев полка морской пехоты о присвоении имени 13-й гвардейской бригады, помимо других начальников, подписали и начальник политотдела береговых войск флота С. Благов, и зам. командующего флотом по береговым войскам В. Хрустицкий. Документ отправлен в отдел комсомольской работы политуправления флота.