Обсуждение представленных работ и голосование проходят в обстановке строгой секретности.
Торжественные церемонии вручения Нобелевской премии проводятся в Стокгольме и Осло 10 декабря, в годовщину смерти А. Нобеля». (Из справки, предваряющей публикацию Нобелевской лекции в «Книжном обозрении» № 24 за 1988 г.).
Среди лауреатов в области литературы — Киплинг, Метерлинк, Фолкнер, Гамсун, Хемингуэй… Имена, величины — Ромен Роллан, Рабиндранат Тагор, Уинстон Черчилль… И в одном ряду — соотечественники: Иван Бунин (1933 г.). Борис Пастернак (1958 г.), Михаил Шолохов (1965 г.), Александр Солженицын (1970 г.), Иосиф Бродский (1987 г.).
Возрадоваться бы!
Однако вместо законных чувств отечественной гордости и радости — печаль.
«Надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде…»
(из газеты «Вечерний Ленинград»).
Поэт покидал Родину в 32 года. К этому времени в стране было опубликовано четыре его стихотворения.
Уже не помнится теперь, было ли среди тех четырех это, из ранних:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Твой асфальт темно-синий
Я впотьмах не найду,
Между выцветших линий
На асфальт упаду…
Эти строки очень любила Ахматова, предсказавшая юноше большую и трагическую судьбу.
Нынешней осенью, почти год спустя после получения Нобелевской премии, Иосиф Бродский приехал из Нью-Йорка (там он обосновался, преподает в небольшом колледже) в Европу. За этот год несколько европейских издателей с завидной оперативностью выпустили ряд его книг.
В Париж поэт прибыл по приглашению французских славистов для участия в научном семинаре «Словесность и философия». Несмотря на участие в нем двух нобелевских лауреатов (второй — Чеслав Милош) — ни особой рекламы в газетах, ни шумихи. И проходил семинар без помпы, в одной из небольших аудиторий бывшей политехнической школы. Мы, два советских журналиста, успели остановить Бродского в фойе. Безучастно и в высшей степени учтиво он выслушивал вопросы. Уже пора было идти, но он отвечал: «Ничего, еще есть время».
Проговорили минут десять. О них — в конце.
Философы выступали утомительно, к тому же на французском, которого Бродский не знает. Поэт рассеянно рассматривал со сцены зал, иногда появлялась на лице блуждающая улыбка, видимо, кого-то приметил в зале. Много курил. Когда снимал очки, видна была усталость.
Это и запомнилось более всего от первой встречи — усталость и предельная простота: ни в чем нарочитости — ни в скромной одежде, ни в едином движении.
Несколько дней спустя состоялась другая встреча, незапланированная. На этот раз выступал уже русский поэт перед русской аудиторией. И опять без всякой рекламы, в комнатке меньше, чем наши школьные классы. Тут были корреспонденты «Русской мысли», переводчики, литературоведы-слависты, эмигранты. Сидели и в единственном проходике, на полу.
Сняв пиджак, расстегнув ворот рубашки, Бродский более двух часов читал стихи — распевно, стоя, согнувшись над страницами. Снова много курил, давая себе передышку.
Из ранних, юношеских стихов не прочел ни одного.
А потом, более часа, отвечал на вопросы.
— Вас приглашали приехать в Россию? Нет? А если такое приглашение получите, поедете?
— Мне трудно представить себя в качестве туриста и гастролера в стране, где я родился и вырос. Это будет еще одним абсурдом, которым и без того изобилует мое существование. Если преступнику еще имеет смысл вернуться на место преступления, там у него, скажем, деньги закопаны, то на место любви возвращаться, в общем, бессмысленно. Конечно, можно было бы ходить, улыбаться, говорить «да» и принимать поздравления, но мне подобная перспектива глубоко неприятна. Я никогда не позволял и не позволю ажиотажа вокруг моей жизни. То есть всегда буду этому сопротивляться… Если бы я мог оказаться там совершенно внезапно в качестве частного лица и увидеть двух-трех человек… Но, в общем говоря, я сомневаюсь.
Женский голос:
— Вам снится Ленинград?
— Очень редко снится. Чем больше человек передвигается, тем сложнее его чувство ностальгии. Вы видите колоннаду во сне, но уже не знаете, что это — биржа или венский оперный театр.
(Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб).
— Вам хорошо там, где вы живете?