Выбрать главу

— Так было всегда — и хорошо, и нехорошо. Процент хорошего и дурного, он в жизни всегда сохраняется более или менее.

— Какие-нибудь опыты в русской прозе вами делаются?

— Мною? Нет. Чехов говорил о себе, что за свою жизнь он писал все, кроме стихов и доносов! Я, перефразируя его, могу сказать, что писал все, кроме доносов и прозы.

— Следите ли вы за советской поэзией?

— Более или менее. Сказать по правде, мне не очень нравится более молодое поколение.

Бродскому называли конкретные имена — отзывался в основном без энтузиазма. Может быть, слишком суров или несправедлив? Но у него своя мера и своя точка отсчета. Вот — из его Нобелевской лекции после получения премии: «Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит прежде всего в том, чтоб прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна… Окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уистен Оден, они невольно говорили бы именно за самих себя… Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня… Ибо быть лучше них на бумаге невозможно; невозможно быть лучше них и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они ни были… Я назвал лишь пятерых — тех, чье творчество и чьи судьбы мне дороги хотя бы уже потому, что, не будь их, как человек и как писатель я бы стоил немногого: во всяком случае, я не стоял бы сегодня здесь».

Не потерял ли он, русский поэт, там, вдали, ощущение родного языка?

— Возможно, что-то произошло… В другой среде вы пишете с известной долей автоматизма… В России я написал бы стихотворение и не задался бы этим вопросом. Я раньше завидовал тем троим, о которых упомянул, потому что они живут дома, им стены помогают, им язык помогает, помогает естественность их существования… Но не меньшая доблесть — остаться самим собой и в ситуации неестественной. Суждение этих троих я хотел бы время от времени слышать — о том, что я сочиняю… Язык порождает поэтов, а не поэты порождают язык. Поскольку существует русский язык, время от времени всегда будет происходить нечто замечательное. Это свойство нашего языка. Что бы ни творилось в стране, она всегда из своих недр что-нибудь замечательное выдаст. Пока есть такой язык, как русский, поэзия неизбежна.

…Не печально ли, не трагично ли, что человек, столь чувствующий и любящий родной язык, получает литературную премию за труды на языке чужом. За переведенные стихи, которые без потерь непереводимы.

— Что означало для вас присуждение Нобелевской премии? Почувствовали ли себя другим человеком?

— Нет, ничего не произошло. Это, естественно, приятно, льстит самолюбию. Но с самолюбием у меня было всегда все в порядке.

Там, при вручении Нобелевской премии он чувствовал себя представителем своего поколения, не больше. Но и не меньше. «Это поколение — поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените своей богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось — по крайней мере, в России,— есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. Тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил — перед мировой культурой».

(Из Нобелевской лекции).

— «Поэт в России — больше чем поэт», а в США?

— Он — поэт. И это куда почтеннее.

* * *

Теперь и наши исследователи уже начали писать о его рифмах, ритмике, интонации, о знаках препинания. И хорошо, что начали. Не забывать бы только о том, что было…

Александр Кушнер о тех, последних днях поэта на Родине («Нева» № 3, 1988 г.): «…Мы случайно встретились на Крюковом канале. Бродский был бледен и возбужден. Вот тогда он сказал мне о предстоящем отъезде (вопрос еще не был окончательно решен, но решался в эти минуты в какой-то высокой инстанции). …Мы пошли к нему домой на Литейный — и в моем присутствии раздался телефонный звонок. Звонили из учреждения; Бродский ответил: «Да» — вопрос был решен. Опустив трубку на рычаг, он закрыл лицо руками… Пересадка на чужую почву была вынужденной и тяжелой. Там, в Соединенных Штатах, пришлось перенести две операции на сердце. Помните у Мандельштама: «Видно, даром не проходит шевеленье этих губ, и вершина колобродит, обреченная на сруб».