…Кроме двух операций — смерть родителей, проститься с которыми так и не удалось.
А теперь о той, самой первой, краткой десятиминутной беседе.
— Сегодня, когда творчество ваше понемногу возвращается на Родину, неужели все-таки не осталось желания вернуться?
Он стоял бледный, усталый, корректный.
— Нет…
— А как же: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…»
— Только если на погост.
— А если не по чьему-то личному приглашению, а, например, Союза писателей?
— Тем более.
Помолчал.
— Дело не в обиде какой-то… Нет. Никто ни в чем не виноват. Ни вы, ни я тем более.
Мы!.. Вина измеряется не только прямой причастностью, но и мерой совести каждого. Мы — каждый, живущий в свою пору, причастен ко всему, что происходит.
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу,
Зане не знаю я, в какую землю лягу.
Скрипи, скрипи, перо! переводи бумагу.
Какое-то распутье все-таки, видимо, есть. В Дании ему был задан все тот же вопрос, которого не избег никто из живущих в изгнании: «Хотите ли вы вернуться в Россию?» — «Жизнь, — ответил поэт,— это вечное расставание, и нельзя вернуться в прошлую жизнь. Ее физически не существует. Но я бы хотел посетить свою бывшую Родину, чтобы побывать на могиле родителей и еще раз увидеть изнутри две-три знакомые квартиры».
— Вы слышали, один из наших журналов готовит публикацию по тому злополучному процессу?
— Да, я слышал. Но думаю, что этого делать не надо.
Он прав, наверное. Но и мы — правы. Потому что лишний раз оглянуться на себя недавних — разве не важно? Оценить себя, если действительно не на словах, а на деле хотим двигаться вперед,— разве не нужно? Когда же, если не сегодня? И не для самоочищения или покаяния только (научились — и каяться, и снова грешить), но и для того, чтобы впредь невозможнее или хотя бы труднее было вершить так круто чью-то судьбу.
История помнит, сколько уже раз это было — века — два разных сочинительства следуют рядом: чьи-то строки неповторимо и опально ложатся в рифму, и следом — протокол, резолюция, приговор. Иногда обходились и без палачей, выручали дуэли.
История помнит: сколько раз в одном и том же углу — то топор, то икона.
Она же, история, подтверждает: спасая себя или по доброй воле оказавшись вне Отечества, Муза — не умирает. Вдали от Родины и эмигранты, и изгнанники во всякий час достойно представляли русскую культуру, продвигали и развивали ее, обогащая тем самым и культуру мировую.
Сегодня каждый из нас, занимающихся переоценкой ценностей,— и истец, и ответчик в одном лице.
Где оборвалась та ранняя, юношеская строка? «Между выцветших линий на асфальт упаду…»
И душа, неустанно
Поспешая во тьму,
Промелькнет под мостами
В петроградском дыму.
И апрельская морось,
Под затылком — снежок,
И услышу я голос:
«До свиданья, дружок».
И увижу две жизни
Далеко за рекой,
К равнодушной Отчизне
Прижимаясь щекой.
Словно девочки-сестры
Из непрожитых лет.
Выбегая на остров,
Машут мальчику вслед.
…Гневный окрик судьи:
— Кто зачислил вас в ряды поэтов?!
Ответ юноши:
— Я думаю, что это… от бога.
Париж
1988 г.
О войне
Без права на ошибку
В небольшом черноморском доме отдыха отпускники ловили последние неяркие лучи солнца, окунуться в море почти никто не решался. В один из этих поздних дней и обратил на себя внимание парень, который сидел на берегу, у самой воды, и не спеша, деловито натягивал на себя резиновый купальный костюм. Собственно, увидели и разглядывали не парня, а необычный, как потом выяснилось, французский, костюм — куртка и брюки были черные, с ярко-желтыми полосами.
Уезжать он решил раньше всех, так как хотел еще заехать в Сочи, там сесть на теплоход, съездить в Геленджик и Новороссийск, а уж потом, через недельку, домой, в Москву. «С билетами на теплоход трудно», — предупредил кто-то. «Ничего, — улыбнулся он, — как-нибудь».