Дорогу делает не первый, а тот, кто вслед пуститься смог. Второй. Не будь его, наверно, на свете не было б дорог. Ему трудней безмерно было — он был не гений, не пророк — решиться вдруг, собрать все силы, и встать, и выйти за порог…
Малосильный «Прут» был столь же велик, как и «Потемкин».
Герои книги «Письма славы и бессмертия» жили и погибли в последние 12 лет династии Романовых, в годы гражданской войны, антисоветских мятежей. 1905—1922 годы — время жертвенное.
Письма-клятвы, письма-завещания, письма-исповеди. Надо знать, как, в каких условиях они писались.
Григорий Ткаченко-Петренко:
«Здравствуй и прощай, дорогой брат Алеша. Я пишу сейчас возле эшафота, и через минуту меня повесят. Постарайся от родителей скрыть, что я казнен, ибо это их совсем убьет. Уже 12 часов ночи, и я подхожу к петле, на которой одарю вас последней своей улыбкой. Писал бы больше, да слишком трудно, так как окованы руки, а также времени нет — подгоняют…».
Двадцатилетний Павел Бузолин, попрощавшись в письме с родными, приписал внизу: «Моя могила в лесу под Челябинском». Как узнал он об этом заранее? Юноша был насильно мобилизован в белогвардейскую армию, там за большевистскую агитацию его и еще пятерых солдат приговорили к расстрелу. На опушке леса их заставили рыть для себя могилы. Павел управился раньше всех и, испросив разрешение, тут же присел у свежевырытой могилы и написал несколько строк.
На сотню, а может быть, тысячу казненных одному удавалось написать прощальные строки, еще труднее было передать их на волю. А из того, что удавалось передать, далеко не все дошло до нас, потомков.
Судьбы многих писем складывались поразительно. 3 апреля 1963 года в Севастополе разбирали старую стену бывшей тюрьмы, между дымоходом и дверной коробкой одной из камер обнаружили сверток бумаги. Там оказалось «Письмо казненного матроса Петрова», того самого — с учебного судна «Прут». Рабочие с волнением читали строки, писанные почти 60 лет назад… В октябре 1918 года близ Перми шли ожесточенные бои между белогвардейцами и рабочими и крестьянами Урала. В шестидесятых годах рыбаки случайно обнаружили на берегу речки возле села Боровлянского старую бутылку, а в ней — «Записка товарищей по борьбе»:
«Нас осталось двое — Мостовых Иван и Павлов Антроп — из всего прикрытия отряда. Да здравствует власть Советов!..»
Письмо хранилось 45 лет. Так, по крупицам собирались исповедальные строки.
Когда среди покоящихся в братской могиле для нас открывается новое имя, это имя высекают на обелиске рядом с другими. Первое издание книги вышло почти 20 лет назад, после этого являлись на свет новые письма, новые имена (помогали работники архивов, музеев, родственники погибших). Политиздат выпускает второе, дополненное издание и вот, наконец, сейчас — третье. В первом издании было 56 писем, записок, завещаний. В нынешнем — 120.
Они жили для нас, и сегодня мы обязаны знать все об их жизни. Биография М. И. Сычева («Умираю за социальную справедливость»): двенадцать арестов царской охранкой, один арест колчаковской контрразведкой, четыре года тюрьмы, три ссылки, четыре побега, более девяти лет нелегальной работы… Типичная биография профессионального революционера.
Обращаясь к началу века с высоты восьмидесятых годов, представляешь себе седобородых мудрецов с огромным не только революционным, но и жизненным опытом. А ведь они были молоды. Старых революционеров, как Сычев, было немного, да и то сказать — «старый»… за тридцать лет всего.
Мы говорим «прометеи революции», «рыцари», представляем их железными, твердокаменными, а их пламенность видим — гражданскую. Между тем они были из плоти и крови. Они были нежными детьми, и каждый из них испытывал к своей матери те же первородные чувства, что и каждый из нас. И самый великий из подвижников для своей матери был всего лишь сын.
Павел Калмыков:
«Прощайте, дорогая и милая моя мамаша, прошу тебя прости… Прощай, дорогой и любящий братец однокровный мой… Жду смертной казни, которая должна быть сегодня ночью за дамбой, — изрубят шашками или расстреляют, то и другое у них в моде. Жду смерти без страха, так как совесть моя чиста. Простите меня за все обиды мои. Да здравствует Интернационал!»
Дора Любарская:
«Через 8 дней мне будет 22 года, а вечером меня расстреляют. Целую мою старенькую мамочку-товарища».
Они были женихами и невестами, любящими и любимыми мужьями и женами. Вот — вершина драмы: любимую казнят во дворе тюрьмы на глазах любимого. Сурен Магаузов — товарищам по борьбе: