22 июня, когда были опубликованы эти объявления, вы помните, и Одесса и Литва уже полыхали.
«…Колхозники и крестьяне-единоличники полностью оплачивают наличными деньгами подписку на Заем третьей пятилетки».
И деньги, и облигации, и самые ценные ценности скоро пойдут в Фонд обороны. Вековая традиция: еще во времена Минина и Пожарского жертвовали ратникам кто что мог — сукно, холст, оружие, продовольствие, деньги, слитки золота и серебра. Так было всегда, и это — не благотворительность, не доброта, это — жертвенность. Это и есть — «народная война». Организатором всенародного отпора врагу на фронте и в тылу стала партия коммунистов.
Около четырехсот человек, подобно Матросову, закрыли телом амбразуру. Свыше четырехсот летчиков повторили подвиг Гастелло, направив горящие самолеты на колонны танков врага. Подвиг Талалихина, который пошел на воздушный таран, повторили около 450 человек. Более ста героев бросились под танки, десятки — взорвали гранатами себя и фашистов. Это только то, что удалось установить. Более одиннадцати тысяч фронтовиков заслужили высшую награду Родины — звание Героя.
Дело даже не в том, сколько их было, героев. Цифра могла быть и больше и меньше, просто кому-то выпало подняться в полный рост, кому-то — нет. Дело в готовности всех — подняться, не отступить.
А цифры эти мне сообщил Анатолий Гаврилович Янкевич, подполковник, начальник одного из отделов Центрального архива Министерства обороны в подмосковном Подольске. Знаете, сколько осталось в живых из тех, кто закрыл амбразуру? Семеро. Из тех, кто повторил подвиг Талалихина, жив остался каждый второй — это дело все-таки управляемое, можно рассчитать скорость, высоту, угол.
Ну а кто кинулся под танк, кто взорвал себя гранатой, кто повел горящий самолет на вражескую танковую колонну, тут — понятно: чудес не бывает.
Но вот — цифра: 20 миллионов 300 тысяч! Один западный деятель заявил: одна смерть — это смерть, массовая гибель — это уже статистика. Циничный афоризм, что говорить. Но малая доля истины, вероятно, заключена здесь в том, что нам трудно понять, представить, почувствовать такую необъятную гибель, как невозможно представить себе братскую могилу для двадцати миллионов или общее для них надгробие.
Гвардии рядового Сунгуталлу Айткуллова похоронили в небольшой братской могиле в Белоруссии вместе с другими погибшими. Товарищи дали залп и двинулись дальше — шел уже 1944 год. А недавно, два года назад, в Подольский архив пришел за документами для пенсии человек, представился: «Я — Айткуллов, я живой». Проверили — он. Оказалось, контузило, и он себя из могилы отрыл.
Руководитель отдела, подполковник Станислав Григорьевич Лукашев назвал факт удивительный: с 1970 по 1984 год таких, как Айткуллов «погибших», отыскалось две с половиной тысячи.
Давайте вычерпнем каплю из моря: 20 миллионов 300 тысяч минус 2 тысячи пятьсот… Арифметика смерти.
А тот, кого 9 мая тяжело раненным привезли домой, а 10 мая он умер, мы ведь числим его уцелевшим. Сколько их было таких: уже перешагнув порог, они умирали под своей крышей — через недели, месяцы, через годы.
Я храню много писем фронтовиков, детей фронтовиков — о войне, о том, что было после войны. Эти письма — дорогие свидетельства времени — стали достоянием истории, им нет цены.
Жумагалиев Алик, учащийся Актюбинского техникума железнодорожного транспорта:
«Я не воевал, но знаю, что самое страшное слово — это война.
Наш дом стоял на горе, а внизу была старая землянка. И в этой землянке жил летчик-инвалид, без обеих ног, контуженный, и с ним женщина — то ли жена, то ли сестра, а может, чужая.
Они приехали в начале лета, и вся детвора не отходила от этой землянки.
В школу я еще не ходил, и каждый день, бывая там, с каким-то страхом и жалостью глядел на бывшего военного летчика. Он был очень плотный — крупное чистое лицо — и не очень старый, возможно, тогда ему было лет сорок. Женщина была больная, может, тоже от войны, разговаривала как-то чудно, при этом больше бормотала что-то несвязно и отталкивающе.
Утром эта женщина выносила летчика на улицу и сажала на постеленное одеяло, тут же набегала шумная детвора, и женщина ходила вокруг него, отгоняя нас, пугая своим криком. Но когда она уходила, вся детвора садилась вокруг летчика и с огромным любопытством смотрела на золотистые пуговицы, на красивую военную фуражку.
Говорить он не мог, а только пытался что-то сказать, и получалось жалостное, никому не понятное бормотание. Он показывал на чистое небо рукой, гудел и долго что-то «говорил», выдавливая непонятные звуки. Каждый раз, видно, уставая и понимая, что никто никогда не поймет его, он сдвигал фуражку на глаза и плакал.