Архиепископ Аурелий был убедителен. Сыпал красивыми словами и нашедшему сулил богатства немеряные, славу и запись в летописях, которая увековечит героя в веках.
Слава Стейну и даром не сдалась. А вот карман не мешало бы пополнить. Поместье отцовское давно захирело. Чума выкосила крестьянские деревни, война забрала работоспособных мужчин, оставив на полях лишь женщин, стариков и детей... Матушка в последнем письме в очередной раз жаловалась на неурожай, на мор скота и на то, что высылаемых Стейном денег не хватает, и они едва сводят концы с концами. А у сестрицы младшей первый выход в свет. Ей семнадцать - еще пару лет и девой старой прозовут, слухи поползут, а репутация - единственное, что осталось у рода Одли.
Стейн поморщился и бросил недоверчивый взгляд на артефакт.
- Она, что ли? Взаправдашняя? - кивнул Элдар и на всякий случай перекрестился. Излишнюю набожность из него не вышибли ни чума, ни война ни голод, охватившие почти все государство. Лишь столицу и Северные острова пока не коснулась длань лишений, но по глазам полковника Стейн читал: это дело времени. А кому, как не полковнику Мейсону об этом знать - он с самим королем в кровном родстве состоит и при дворе бывает частенько, привозя оттуда свежие сплетни.
О плачевном положении королевства полковник не говорил ни слова, но в казармах все чаще вспыхивали запрещенные, разлагающие моральный воинский дух разговорчики, а иногда по ночам, в шепоте солдат можно было различить слова «Зигмунд» и «измена» в одном предложении. Власть Венценосного пошатнулась и так и норовила рухнуть на голову народу саакскому, сея панику и хаос.
Не потому ли так торопился государь отыскать пресловутый артефакт? Не оттого ли награда за находку так высока?
А находка - вон она, лежит на столе, из рук выпущенная. Покрытый слоем патины металл выглядит тускло, блекло, и древние, колдовские символы почти неразличимы. Разве что... Вязь рун на изогнутой дужке и колесико, на котором знаками языческих шаманов отмечены четыре стихии: вода, земля, огонь и воздух.
И Стейну слабо верится, чтобы шпора эта принадлежала апостолу Единого. Единый отвергает враждебные религии, заставляющие людей поклоняться придуманным по невежеству и отсутствию учености божкам.
Однако силу артефакта отрицать он не мог.
- Похоже на то, - мрачно ответил Стейн и рану все же почесал. Содрал твердую корочку, нежная кожа треснула, пуская кровь вперемешку с сукровицей. Но что есть сукровица в сравнении с тем, что стрела сердце насквозь пронзила, а Стейн все равно дышит? Трогает вон - кожу на груди, рубаху, кровью залитую, стрелу окаянную, которую протолкнуть пришлось, а когда проталкивали, Стейн рыгал кровью и матерился. А все равно дышал. Странно? Еще как.
А ведь подох бы, как пить дать, если бы за секунду до не блеснула под ногами волшебная находка, и не наклонился бы Стейн ее поднять. Так и не выпустил из рук, пока стрелу вынимали.
И радоваться бы, только радоваться не получалось. Нет, Стейн любил жизнь свою непутевую. И службу любил, и битвы, когда надежда лишь на меч и отвагу, и таверны, где праздновали победы с братьями по оружию и зализывали раны поражений. И постоялые дворы, и бордели придорожные, где нет-нет, да и найдется ласковая и кроткая, которая душу солдатскую на ночь растопить способна. Играли? Должно быть. Так и Стейн играл. Притворялся мужем - любящим, щедрым. Ненадолго, на несколько часов. Война много времени для иллюзий не дает.
А все же жизнь свою Стейн ценил. Помнится, когда увидел древко, что из груди торчит, так ему жалко стало, что помрет. А потом... а что потом? Единый его все равно к себе не примет, а к Рогатому рано еще - не пожил ведь толком. Не прославился. Да и двадцать семь весен - много ли? Жить бы и жить.
Тому, что жив, Стейн радовался. А вот находке радоваться не получалось. Кожа на ладони, что шпору треклятую сжимала, огнем горела, хотя не было на ней никаких следов. А от самого артефакта опасностью веяло. Нет, обычная себе шпора, медная, почистить бы, оттереть патину, отшлифовать узоры. А сила в ней чувствуется. Или это последствия волшебного излечения так сказываются? Усталость еще. Поспать бы.
Эта мысль Стейну понравилась.
Полковник зашел через час. Цокал языком, качал головой и боязливо косился на безобидную на первый взгляд находку. Щупал шрам на груди Стейна, будто поверить не мог. Разглядывал на свет древко обломанной стелы. А потом велел с рассветом к главе Святого ордена ехать, лошадей не жалея. И отчего-то Стейну показалось, что не славы ради гнал их полковник Мейсон к святым отцам. Знаки напугали. И руны, читать который Стейн не умел.