Совсем наша бабка разволновалась. Будто впервой сердце схватило. Со мной, почитай, так уж десять раз, наверное, было. С тех пор, как отца вашего, гвельба, повстречал в городе случайно. Да я вам рассказывал об этом. Тогда-то я вообще чуть концы не отдал. Эх, не уберегли мы его. Моя вина, никак себе простить не могу. А ведь как старались, как старались… Вот и вас тоже, шалопаев, берегу-берегу, а что толку? Одно расстройство с вами, честное слово.
Что это за «Рабочая гордость», спрашиваете? Да памятное это название, видел я его раньше. Это еще в то время, когда о гвельбах и слыхом не слыхивали, когда кругом одни только люди жили. А людей вокруг было столько, что вы и не поверите. В каждом доме в городе люди жили, да не одна семья, а сразу много. По улицам автобусы да троллейбусы ходили. Метро под землей… А как тогда жили… Рассказать? Да сколько же можно, ребятки? Я ведь, почитай, уж сотню раз вам все это рассказал, а вам все не надоест никак. Да и тяжко мне все это вспоминать… Ну ладно, ладно, уговорили, языкастые. Так уж и быть, расскажу. Только вот что, расскажу я вам сегодня, пожалуй, совсем другую историю. Раз уж этот Мирон Хухряков мне на глаза попался, расскажу я вам, откуда я его знаю. Даст бог, будут у вас свои внуки, вы и им эту историю передадите. Поучительная потому что история.
А дело так было. Работал я тогда в книжном магазине, в самом центре города. Отцу вашему тогда и десяти еще не было, помладше тебя, Петя, он был, ну а мне, стало быть, стукнуло ровно сорок лет. Жили мы не то чтобы очень хорошо, но вполне прилично. Сейчас и вспоминать странно — телевизор цветной, ванная, электричество, холодильник… Э-эх! И все вроде бы шло по заведенному порядку. О каррах этих распроклятых тогда никто и слыхом не слыхивал, а если и приходило кому в голову, что неладное что-то вокруг творится, то он старался об этом зря да с кем попало не разговаривать. Так, дома на кухне, или в курилке, когда все свои кругом. Потому как, сказать по чести, непорядка тогда кругом было изрядно, и на этом фоне то злодейство, что нам карры приготовили, как-то не выделялось. Ну а когда люди стали тысячами в гвельбов превращаться, так уже и предпринять что-либо поздно было. В одночасье, почитай, весь мир рухнул. Немногие тогда сумели понять, в чем же дело, и из этих немногих лишь малая часть смогла уцелеть.
Ну кому в голову могло прийти, что агинки — самые настоящие живые существа, способные размножаться? Что карры создали их специально для того, чтобы перевести род людской? Это сейчас нам все понятно — и то не все, наверняка, главное-то и сейчас никто понять не способен — а тогда вообще только сумасшедший взялся бы всерьез отстаивать такие воззрения. Если бы, скажем, за полгода до того, как все рухнуло, пришел ко мне человек и сказал, что агинки уничтожают настоящие книги, а человек, который их читает, рискует стать гвельбом, я бы, скорее всего, послал его к психиатру. Ну не укладывалось это в систему наших представлений о мире, и все. Уж, казалось бы, я, работая в книжном магазине, ежедневно сталкиваясь с тем, что приходится продавать, знал, что происходит массовое оболванивание людей — но мне и в голову не приходило, что это может служить в качестве оружия нападения на человечество.
А ведь было над чем задуматься. Примерно за полгода до трагедии к нам в магазин стали иногда поступать престранные книги — мы тогда восприняли их как вопиющий типографский брак. Помнится, обратно все отправляли, а те, бывало, нам снова все в магазин присылали, отказывались принимать. Вроде бы, отлично изданные томики, на великолепной бумаге — а внутри сплошная абракадабра. Помню, когда несколько пачек такой «литературы» впервые поступило, чуть животы со смеху не надорвали. У нас все новые поступления старина Михеев распаковывал. И вот выходит он как-то раз со склада и трясется весь от смеха. Ну давится буквально. А в руке книжку держит. Мы, конечно, к нему — чего, дескать, смеешься? А он даже и объяснить не может, красный весь, из глаз слезы в два ручья текут. Присел в уголок, за полками, а нам, значит, книжку-то эту и сует. Мы ее раскрыли — ну тут и пошла потеха. Что ни слово, то такая абракадабра — и в то же время что-то ведь осмысленное во всем этом было. Такие, скажу я вам, фразы да словечки попадались — за них бы юмористы всякие душу продать могли. Юмористы — это те, кто других смешить старался. Были в то время, ребятки, даже такие вот у людей занятия, хотя по большей части не до смеха нам было.