Близнецы выскочили на крыльцо, вприпрыжку спустились по лестнице, перемахнули лужу и грянули:
– Дед, привет!
Дедушка не испугался: вот никогда его врасплох не застать. В большущих рукавицах, линялой тужурке и розовой Тониной панамке дед подрезал малину. Он забрался в самую гущу и чикал там секатором. Звук получался сочный, приятный, Толя с Тоней аж заслушались.
– О, выползли, достоевские фиговы! – выкрикнул дедушка. – На какую букву сегодня писать будете? Алфавит еще не кончился?
– Не кончился, – ответила Тоня. – Сегодня у нас «о».
– О! – важно повторил дед.
– И мы уже написали вообще-то, – дополнил Толя.
– А теперь чего, на речку побежите? Вы это, поаккуратнее там. Я сегодня ходил, вода из берегов вышла. Пляж затопило.
Близнецы кивнули. Конечно, вышла. Наполнилась, налилась, на нас наброситься надумала… Толя и Тоня взялись за руки и побежали к калитке.
– Боты, боты-то наденьте, – вслед прокричал дедушка.
И бабушка, высунувшись из окна, весело спросила его, хотя сама все видела:
– Что, ускакали уже? Ну оголтелые! И боты не надели.
Какие там боты! Они будут только мешать. Близнецы скинули сандалики, рассовали их по карманам шорт и припустили по влажному прохладному полю. Трава и земля целовали им ноги, приветствуя их приход. А река встрече не то чтобы обрадовалась: приняла как должное. Буро-зеленая, прямо как Тонины-Толины глаза, она вечно была занята: деловито текла куда-то, не посвящая в свои планы и маршруты. Стоило спуститься с косогора на пляж, и ноги утонули в грязи. Плотненько так вошли, будто втянул кто-то. Чтобы не увязнуть сильнее, близнецы отступили. Толя хотел плюнуть в речку, но Тоня сжала его руку – остановила.
От воды пахло не так, как обычно. Не так, как два дня назад, до ливня. Теперь запах стоял незнакомый, густой и пьянящий. По коже от него бегали мурашки.
Когда вернулись домой, дед уже покончил с малиной. Он стоял у ворот и разговаривал с соседом, таким же старым, как сам дед, а может и старше. Звали соседа Митричем. Обычно дедушка с Митричем говорили либо о погоде, либо об огороде. А чаще всего о корове Кадушке, которую Митрич, судя по рассказам бабушки, любил больше покойной жены. Сосед частенько приносил молоко, а от денег отказывался: «Да на кой мне, в могилу унести? А это ж для детушек». Однако, вручив бидон, так просто Митрич не уходил. Брал не деньгами, а временем. Все рассказывал о корове, пока сам не уставал, а дед с бабушкой слушали. Отчего б не послушать одинокого Митрича, хоть какая-то благодарность за дареное молоко. А Митрич и рад. Рассказывает: Кадушка то, Кадушка се. И хихикает смущенно: мол, понимаю. Вы мне – о дочке, о внуках. А я вам – о корове. Самому смешно.
Вот только сейчас Митричу было не до смеха. Из беззубого рта вырывались всхлипы, мокрое заплаканное лицо сверкало на солнце, а побуревший нос напоминал сливу.
– У остановки… она… убежала, не знаю, как… вроде привязывал… и крови там, крови… – разобрали Толя и Тоня.
– Пойдем, погляжу, – недоверчиво выдохнул дед и, заметив близнецов, прикрикнул. – Так! Вы оба. Шасть в дом. И чтоб сегодня с участка ни ногой.
Дедушка решительно надвинул панамку, прихватил из сарая вилы и пошел за Митричем. Тот шатался и еле волочил ноги, как пьяный.
Дед вернулся в седьмом часу и сказал бабушке вполголоса: нету больше Кадушки. Задрали. Не то волк, не то медведь, не то кабан. Как тут разберешь, когда в жизни не видал укусов страшнее комариных. Дикие звери к поселку так близко никогда не подходили.
Толя с Тоней, даром что были на чердаке, в своей спаленке, все прекрасно услышали. Хуже, когда в соседней комнате сидишь, тогда бабушка с дедушкой чуть что переходят на шепот, особенно если говорят о маме. А чердак для них что-то вроде той комнатки на высоте, где висят колокола. Ну, в церкви. Кричи – тогда услышат. Вполголоса – значит шепотом. А шепот – молчание.
Хотя на самом деле все не так. На чердаке отлично слышат, о чем говорят внизу.
Тут как раз бабушка кликнула, чтобы спускались: Римма Родионовна пришла. Нехотя близнецы поплелись вниз. Ступенька за ступенькой, на одну – обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась.
Римма Родионовна едва доставала бабушке до плеча. Лицо бледное и заскорузлое, как засохшая серая грязь. Нос торчит утиным клювом. Глаза водянистые. А ноги расширяются книзу и плющатся, словно ласты. Жила Римма Родионовна в стороне от поселка, совсем рядом с речкой и, видать, большая вода долгие годы перекраивала внешность старухи на свой лад. А может Римма смолоду была такая, потому и поселилась поближе к реке.