Не проходящая боль в порванном влагалище всё ещё мучила бедную страдалицу, но от ужаса и стыда она словно онемела. Все её представления о любви и браке были растоптаны грубостью мужа. Машенька не понимала, что он делает, зачем, и почему эта пытка всё никак не кончается. Её пугали его хриплые стоны, изводили щипки и укусы, ей казалось, что она сходит с ума!
Её волосы растрепались и спутались, груди и шея пестрели засосами, соски, обработанные жадным мужским ртом, возбуждённо напряглись и торчали неправдоподобно выпукло! Низ живота и ляжки были перемазаны кровью, а припухшее от плача лицо – слезами, но супруг всё *б и *б её!
Вдруг князь вздрогнул, громко, с подвывом, зарычал, и так стиснул новобрачную, что она чуть не задохнулась. Всё тело его пробила мощная судорога последнего наслаждения. Он дотянулся до Машиного рта и всосал в себя её губы. Его член содрогался в тесном влагалище юной жены, касаясь головкой шейки матки и извергая семя. Вой Аполлона Сергеевича слышен был далеко за пределами усадьбы, и многие приняли его за волчий.
Последний раз взвыв, князь размяк и замер, лёжа на своей жертве, пока его член, тоже обмякнув, липкой улиткой не выскользнул из сочащейся кровью и спермой щёлки юной женщины.
Наслаждение не надолго расслабило развратника, уже через минуту он приподнялся над женой на руках, улыбаясь улыбкой победителя. С его лица капал пот.
– Ну что, жёнушка? Каково тебе в замужестве, – игриво спросил он распятую на брачном ложе жертву насилия. И хрипло заорал:
– Девки-и-и-и! Развяжите-тка барыню!
Перелез через молодую супругу, рухнул на подушки и отёр краем простыни кровь со своего срамного органа.Вбежали девки.
– Стойте, погодите развязывать, – передумал вдруг Аполлон Сергеевич, – ай, Маша, ай, ослушница, обратился он теперь уже к жене, – что ж тебя уговаривать так долго пришлось? Плохая ты жена, Маша, надо бы вернуть тебя с позором к тётке, да по всей губернии ославить-осрамить!
– Нет! Воскликнула юная женщина, – забыв свой сегодняшний интимный стыд перед грозящим общественным позором, – умоляю, только не это!
– Ну, тогда я сам накажу тебя, непослушная жена, – сурово проговорил барин, вставая с супружеского ложа, – подставляйте-ка свою жопку, Марья Свиридовна… Глашка, розги неси! Лукерья, Агашка, переверните-тка княгинюшку на живот, да поласковей!
– Умоляю, не надо, – хрипло, севшим от ужаса голосом пролепетала мученица, – не-е-е-ет! Сорвалась она на крик, пока Агашка с Лукерьей отвязывали шнуры и переворачивали её ослабевшее тело, чтобы привязать, теперь уже – кверху спиной.
Вошла Глашка с ведром и розгами.
Маша лежала ничком, снова привязанная шнурами к изголовью и изножью. Её раскинутые в стороны руки и ноги покрылись от ужаса перед розгами «гусиной кожей». Хорошенькая белая попка, измазанная снизу подсыхающей кровью, вздрагивала и сжималась в ожидании наказания.
– Прошу Вас… – сквозь непроизвольные рыдания шептала новобрачная, – Умоляю! Простите меня… я… я буду послушна!
– Бу-у-удешь… будешь, матушка, послушна! Ты у меня, как шёлковая будешь, – похохатывал князь, пока девки омывали губками его половой орган и смывали кровь с Машиного тела.
– А ты, Лукерья, смажь-ка мазью барыне ляжки и задницу, чтоб следов не было, – приказал он горничной.
Лукерья сбегала за мазью и втёрла Машеньке в ягодицы и бёдра специальное средство, усиливающее боль от розог, но не позволяющее оставаться на нежном женском теле следам и шрамам. Дуняша и Агашка старательно подпихнули под её живот небольшую цилиндрическую подушку. Задок юной княгини оттопырился кверху.
– Аполлон Сергеич, миленький, – взывала Маша сквозь слёзы, – не надо розог, делайте со мной, что хотите, только не розги… только не при всех…
– Сделаю, матушка! Что захочу, то и сделаю, на то я и господин тут, а тебе – супруг и глава семьи, – строго вещал Аполлон Сергеич, мучая молодую жену ожиданием позорной экзекуции, которое хоть и не болезненно физически, но не менее томительно и стыдно, чем само наказание, – но сперва – выпорю! Маша зарыдала.
Дуняша облачила князя в халат, и Глашка подала ему первую розгу. Раздался свист, шлепок и крик Маши.
Князь бил несильно. Прутья оставляли на ягодицах жены только небольшие розовые полоски, но боль была настоящей, пороть князь умел.
– Вот тебе, жена, за ослушание, – приговаривал Аполлон Сергеевич после каждого удара, – вот тебе, за гордость! А вот – за своеволие! А это – впрок, чтоб страх перед мужем имела!
Маша погрузилась в пучину новых мучений. Пытка болью и стыдом продолжалась. То, что Машу пороли при дворовых девках, было особенно унизительно! Помимо своей воли, Маша корчилась под ударами, поддавая вверх задницей, чем доставляла своему мужу немалое удовольствие, ведь в такие моменты были видны её половые губы с волосиками на них, а стенанья, вызванные болью, были похожи на стоны наслаждения.
Бедняжка дёргала руками и ногами, её порозовевший задок вилял из стороны в сторону, пытаясь увернуться от мокрых прутьев, приводя Аполлона Сергеевича во всё больший азарт. Временами бедняжка так сильно выгибалась, что исхлёстанные ягодицы приоткрывались, показывая всем не только женский половой орган, но и малюсенький розовый анус.
Ягодицы Маши горели, как в огне! Она уже не просто плакала и вскрикивала, она пронзительно визжала и униженно умоляла прекратить порку…
Незаметно для себя, «молодой» супруг пришёл в сильное возбуждение. Халат его оттопырился спереди, и князь, задумчиво глядя на припухший, вздрагивающий задок юной супруги, велел принести маслица.
Опытные горничные тут же отвязали ноги новобрачной и заставили её, приподняв бёдра, стать на колени:
– Рачком-с, барыня, рачком-с становись, – терпеливо сгибая Маше коленки, бормотала Лукерья.
Девки широко раздвинули Машины ноги и велели ей прогнуться головой вниз. Дуняшка смазала свою правую руку маслом, ввела палец в Машину попу и стала вращать, стараясь растянуть стенки прямой кишки. Маша остолбенела от ужаса. Она думала, что страшнее розог пытки уж и быть не может, но то, что происходило теперь, вообще не укладывалось в её сознании…
– Слышь, барыня, – жарко шептала в ухо юной княгине сердобольная Агашка, вытирая ей заплаканное лицо, – он как в тебя тыкать-то зачнёт, ты зад не напруживай, не сжимай, а отдавай назад кишочкой-то, будто по большой нужде присела… легче будет, ей-ей!
Маша вся одеревенела от неизбежности чего-то совсем уж незнакомого и жуткого…
Агашка ещё шире развела половинки, измученного розгами Машиного зада в стороны, и Дуняшка ввела второй палец в тесную дырочку. Пальцы вошли с трудом. Боль во влагалище Маша уже почти не ощущала, но ягодицы горели от розог, и поэтому, когда Дуняшка попыталась добавить к двум пальцам третий, юная княгиня тихонечко завыла, непроизвольно отодвигаясь от рук мучительниц.
– Никак нельзя, Барин, – жалостливо проговорила Лукерья, – больно узко, порвётся дырка-то! Время бы нам, так мы б подготовили княгинюшку. У той, у балеруньи, у тощенькой, уж куда как узко было, так мы, помню, семь дён…
– Много болтаешь, девка, – прикрикнул на Лукерью князь, – а ну, прочь! Все!
Горничные отпрянули, и Аполлон Сергеевич, снова, с х*ем наперевес, пополз по брачному ложу к привязанной за руки супруге. Ноги Маши теперь были свободны, но она не смела уже сопротивляться, хотя от слов Лукерьи ей стало невыносимо страшно…
Немолодой молодожён стал на колени позади Маши, между её широко раздвинутых ног и потыкал пальцем в розовый, тесно сжатый вход в прямую кишку. Маша ойкнула и попыталась отодвинуться. – Стоять! – Грозно рявкнул супруг, – и Маша, дрожа, замерла на месте, напрягаясь, чтобы не дёргаться.
Аполлон Сергеевич дотянулся до пузырька с маслом и смазал головку и ствол своего грозно торчащего вверх, твёрдого, как камень, огромного члена. Затем, подхватив одной рукой жену под живот, другой рукой направил свой половой орган прямо в беззащитную нежную дырочку. Большая, лиловая головка княжеского елдака никак не хотела пролезать в крохотный анус, она отскальзывала в сторону от намеченной цели, и тогда князь стал как бы вкручивать своё мужское орудие в узкую кишочку жены.