Но пора уже мне было с Ангелом прощаться: хватит, наговорились. Да и тьма сгущалась, а я по убожеству моему еще с детства во тьме любил один быть. "Пора, пора окунуться", - думал я, как бы завертываясь в темноту.
Ангелок между тем на ушко мне тайны деградации стал шептать; слушал я его недвижно, почти на одной ноге, смысл их во свою тьму впитывая. И удивительный нонсенс: все понимал, как будто уже давно чьей-то рожей ко всему этому был предназначен.
Ангел кончил рвано, внезапно и вдруг... полетел... Но самое неуютное, что не из окна, а в дверь; дверь очень неприятно, сама собой, отворилась, и он, чуть приподняв ручки, полетел по лестнице вниз... Весь видимый мир приобрел какой-то сдвинутый и неожиданный смысл, когда я увидел этого толстого, потрепанного человека, чуть приподнятого над лесенкой и летящего вниз... Да и сам-то я был хорош. Даже губки мои дрожали от тайн. И стали уже это не губки, а комок исчезающей нежности. Я ими сам в себя всасывался...
Вскоре очутился я один на один с собой, в одиночестве... В сладеньком комочке из пространства и так называемых предметов. И я сразу понял, запершись на два ключа, что этот комок - мой и я в нем могу такие кренделя выкидывать, что и черту в его вселенной под стать.
Тайное обратить в реальность я захотел сразу, бесповоротно. В эту же ночь. Разделся. Поглядел на тельце свое в свете сознания, заплакал, посмотрел в окно и содрогнулся мягкостью оттого, что почувствовал, что сейчас все рухнет. Скорей бы, скорей. Я знал, что вверх нельзя, нет утоления, и я замер, ожидая, как Господа, падения мира сего.
...Тсс... Тсс... Вот оно... Тсс... Тсс... Сколько прошло миллионов лет? Или три секунды?.. Вот оно... И я шипел всему миру, шипел... Оттого, что ничего не было, кроме разрушения, о котором можно было только шипеть, шипеть, а не кричать и плакать... Но это пронеслось так мощно, хотя и невидимо...
Без боли ломались кости, с воем распадалась душа... Рушился мир, вместо которого горели огненные думающие точки... Везде... Везде... В самом распаде звучала музыка, музыка ломающейся вселенной, выталкивающих мыслей, музыка краха.
Я уже не знал, кто я и где я. Да и видимость была невидимая. Даже рыл, рыл не было!.. Но вдруг очнулся я в странной комнате, немного напоминающей виденный мной когда-то музей, - ив ней, в кресле, сидела моя старая подруга, немного располневшая.
Себя я не видел, но чувствовал, что существую. Она же меня узнала и не скрывала своего предубеждения. "Теперь я тебя скушаю", - сказал я, приблизившись к ней. Она плюнула мне в лицо и стала раздеваться. Тело у нее было сочно-белое. Скинув тряпки, она растянулась, дрожа ляжками, на огромном блюде, лицом вниз... Рядом на столе лежали розовые, как живые поросята, ножи. 'Подошедши, стоя я стал кушать, отрезывая от ее боков ломтики свежего, точно замороженного мяса. Увлекшись, я не заметил, что около меня стоит ее дух и он как-то странно на меня смотрит. Мне даже показалось, что он завидует и не прочь сам полакомиться. Потом, когда я проглотил по кускам ее голову, мы стали с ним препираться, и он утверждал, что этим нельзя насытиться. Мы сели за стол и стали играть в карты.
- Хорошо ли тебе теперь, моя любовь? - ежеминутно спрашивал я у духа.
Тот не отвечал, совсем ушедши в карточную игру. Но я уже чувствовал себя не на своем, месте и все время елозил.
И вдруг стены дома разом рухнули, но совсем беззвучно, и показалось странное, искаженное полупространство.
И в нем сидел Мессия в виде жабы. Он все время мыслил что-то невероятное, сознавал, но это сознание тут же от него отлетало; потом появлялось новое, другое, но и оно вскоре исчезало; и так беспрестанно.
Остановиться Он уже не мог, но какая-то часть его души неистово возмущалась всем этим.
Что-либо связное он уже не воплощал, но вдруг выкрикнул мне, как глыба, в холодеющий затылок, получеловечьи-полукаменно: "Хватит отдыхать! Исчезай!"
И обволокло меня дрожью, липкой и радостной.
И понеслось, понеслось. Как будто завертелась во мне какая-то бешеная, визгливая и запотусторонняя сила!
Видел я пространства изломанные, неземные. Видел тварей разных, шипящих, недоумевающих; видел демонов исчезновения, рождающихся из ничего и мгновенно в ничто превращающихся; их трепет и лет; видел лик их мгновенный в злобе и ненависти, и, не находя исхода всей злобы своей, с вихрем проносились они, обращаясь в ничто.
Видел я призраков, ныряющих в пустоту, ищущих то, чего не существует. Целую вечность ныряют они и ныряют в пустоту, бессильные охватить несуществующее.
Видел младенцев, лающих на свое отражение.
И вдруг словно все остановилось в моем сознании. Закричал я и стал опускаться куда-то вниз, в бездну... и воплотился снова на земле, но в виде собаки, ненасытной и огромной. И все вокруг сумасшедшего дома бегал.
Цель бытия моего была: подвывать голосам безумных и находить в этом тишину и успокоение.
Тогда и человеческое сознание вспыхивало: тихо так, умиротворенно и отсутствующе. Потом уж понял я, что если и возникает во мне, прожорливой собаке, человеческое сознание, то только бредовое, немыслимое.
Так и бродил я, выл и кусался, полоумных детишек в реке топил, полусобака-полушизофреник.
А лес-то кругом стоял, лей! Наш, расейский, незабвенный в краске и чарах своих диких вознесся над сумасшедшим домом!..
Потом опять меня понесло - туда, туда, в неземное, деградировать.
Видел я Трех Гусей в ореоле мрака.
Из глаз их смрад коричнево-черный шел; а на дне глаз - танцы черного небытия сгущались в одну неподвижность. И возопили Гуси туда, где я ничего и не видел: "Дай нам! Дай... Не потом, а сию же минуту... Дай... сию же минуту!" И от свиста голоса их "сию же минуту" стали оборачиваться они в кору, в кору дерева, крепкого, корявистого... И крики их, исходящие изнутри, не слышны были, а лишь бились ветвями деревьев в небеса.