- Черт! Откройте же! - помню - со всех сил забарабанил тогда руками и ногами, и так, с яростью, рвался минут пять. Потом замер, прислушиваясь - ветер воет, больше ничего.
Как-то я почувствовал, что Николай стоит с другой стороны, прислонился ухом и слушает.
Тогда я приложил губы к щели между железом и стеной, и зашептал:
- Ты пойми, что если Саша умрет, то ты останешься один. Неужели, ты не любишь его? Неужели, позволишь, чтобы умер он?.. Подумай, как ты сможешь после этого писать свои стихи?
- Убирайся прочь. - плачущий стон, потом визг. - Прочь же, лжец!
- Но ведь ты не знаешь людей; одни плохие, но их совсем мало; другие нормальные, есть же и прекрасные люди, Николай! Этот мир еще жив, ты просто не видишь, не хочешь видеть...
- Хорошие - смешно... Хорошие бояться плохих, потому что плохие сильны! Таков ваш подлый, грязный мирок!
- Живи как знаешь, но за что ты своего брата губишь?!
- Эй, Саша! Скажи-ка ему, что ты думаешь.
Кашель и едва слышный стон:
- Я ему уже все сказал, пускай уходит.
- Но ведь это ты, Николай, его таким воспитал! - я еще раз ударил кулаком о дверь.
- А моих родителей убил ваш-ваш мир! Убирайся!!! Убирайся!!! У-б-и-р-а-й-с-я!!! - и поток ругательств...
Затылка моего коснулся поток затхлого, жаркого воздуха - вновь во тьме рядом было что-то; шипенье с железном грохотом пробрало меня до костей, но - к черту! Я вновь барабанил по двери.
- Откройте! Я все равно не уйду!..
И тут в соседней, пустой квартире сильно посыпалась что-то, будто обвалилась часть стены или потолка, тут же обвалилась на меня усталость.
Я еще хотел как-то вырваться из сонного состояния, еще пытался кричать что-то вроде: "Ты же губишь его!" - но уже вяло, через силу.
Состояние было такое, словно я несколько дней не спал; а вокруг в черноте плавно перетекало что-то сладкое, убаюкивающее. Спокойные волны накатывались на меня, расслабляли... И совсем недавно яркие, на грани истерики чувства, расползались теперь в темное, беспричинное спокойствие...
Без удивления, понял я, что теперь немного могу видеть; вот дверь, вот проем соседней, пустой квартиры. Туда и повели меня ноги - я не сопротивлялся: вся моя воля, вся жажда помочь Саше легко растворилось в том, что окружало меня.
Вокруг кружилась колыбельная и я шел-шел, к ее источнику. Помню темный коридор, по бокам которого темнели голые, холодные комнаты и, наконец, большая зала, украшенная зеркалами, в которых отражались мириады свечей - на самом деле не одной свечи не было в том зале. Свет падал из четырех огромных, почти от пола и до конического потолка, хрустальных дверей. За одной видел я прекрасные многоцветные сады с фонтанами и прудами, на которых плавали белые лебеди. Светило нежное солнце и талые воды златились на дальних холмах. За другой дверью - широкие, пшеничные поля, колышущиеся на июльском ветру; там за ними и леса певучие, и река синяя и широкая. За третьей дверью осень: парковые дорожки, деревья, словно облака наполненные лиственным яркоцветьем; мягкий шелест, светлая печаль, темные ручьи. За четвертой дверью - белоснежная зима, с бледным солнцем, но яркими красками, и с далеким перезвоном колокольчиков; среди широких лесных и полевых русских просторов.
Как мы не удивляемся виденному во сне и даже самое необычайное принимаем, как должное, так и я не удивлялся всему виденному тогда... А я уже спал - усталости больше не было; но и о Саше и о Николае и о черном доме не помнил я ничего. Помнил только себя и хотелось мне в весну.
Шагнул я к хрустальной двери и она обратилась в свежий, наполненный запахами пробуждающейся земли ветерок, подхватила меня словно пушинку и плавно понесла над зеленеющей землей...
Так летел я долго - беспечный, смеялся вместе с ветерком; но потом подхватил меня сильный ураган и стало холодно; и я попал в осень: совсем не в ту, светлую, золотую осень, которую видел за одной из хрустальных дверей, но в осень темную, позднюю...
Я был одиноким, сморщившимся от холода листком, который ураган нес по темному, старому лесу. Здесь не было ни одного листка, даже палого; кора на деревьях закаменела от долгого (может вечного?) холода. И среди скрючившихся, перегнувшихся в муке ветвей повисла тьма; небо затянуто было низкими серыми клубами, которые быстро неслись над лесом.
Деревья стонали - стонали их толстые ветви, стонали их змеящиеся корни; стонала земля, и еще что-то в черных глубинах оврагов, стонал одинокий ветер вокруг меня (тоже одинокого).
Холодно - все холоднее и холоднее, я почувствовал, что еще немного и замерзну совсем; но я ничего не мог поделать - был бессилен против этого ветра.
Так я замерз бы совсем, но тут издалека послышались человеческие голоса, я рванулся к ним; темный лес закружился; небо затвердело, обратилось в грязный потолок. Я лежал на полу; в пустой комнате, с искаженными в муке стенами, а из забитых досками окон едва просачивался тусклый свет декабрьского дня.
Я совсем замерз и едва смог подняться; прислушивался к голосам, которые доносились с лестницы:
- И что это за квартира? За одну неделю - две смерти. Сначала старуха; теперь еще этот парнишка; сколько ему? - я узнал голос Петра Алексеевича.
- Десять. - отвечал кто-то молодой.
- И кто вызвал-то, знаешь?
- Говорят старуха какая-то.
- Во-во, а спрашивается - какая такая старуха? Какая старуха могла про это знать, когда этот жилиц никого к себе не пускал?!
- Скорее здесь дело связанно с психиатрией. Как и в прошлый раз - сидит пишет стихи. А братец на диване. Мне еще видеть такого не доводилось: все лицо в крови, все руки, вся рубашка. Слушайте, Петр Алексеевич, а может он их того., ну вы поняли... если псих то...
- Хватит чепуху молоть: уже экспертизу провели; инфекционное заболевание - долго теплилось, а вот в последние дни проросло - нервный стресс сказался. У них тут и жилье конечно, что говорить - все и так видно. Я уж и справки навел; в доме заселенными остались эта и еще пять квартир; остальные уже новоселье давно справили, да и этих еще в сентябре переселить должны были, да какие-то там темные делишки сказались; вроде, квартиры те, кто уж перекупил, ну и оставили их здесь до следующего года...
- Ну и что с ним делать-то?
- А что делать? Человек он, конечно, странный, но никого еще не искусал; что с ним делать... Я думаю тяжело ему теперь - один во всем доме...