Вдвоем они перенесли Серго во двор, подняли по лестнице на четвертый этаж, внесли в комнату.
В канистре у парня оказался керосин. Заправили лампу, зажгли свет.
Ашот сбегал на второй этаж за Вазгеном, тот работал в «Скорой помощи». Вазген принес обезболивающее и упаковку одноразовых шприцов.
Вазген дал Маро успокоительное, она очень плакала.
Потом осмотрел Серго, сказал, что, наверное, сломано ребро. Спросил, нет ли в доме спирта.
Маро принесла с балкона бутыль со спиртом.
Ашот влил несколько капель в посиневшие губы Серго.
Тот застонал, открыл глаза. Долго смотрел на сына, потом спросил:
— Ашот, ты?
— Я.
— Что со мной?
— Упал, сломал ребро. Я же говорил — не выходи из дома!
— А моя голова?
— Голова в порядке.
— Слава богу, главное все-таки — голова… Маро здесь?
— Здесь.
— А Анаит?
— В Швеции, премию получает.
— Премия — это хорошо… Газопровод починили?
— Еще нет.
— Скажи, когда починят, разбуди.
— Хорошо.
Серго закрыл глаза, но через минуту снова открыл.
— Ашот, я видел горы.
— Ну, видел так видел. Спи.
— Ашот, кто написал: «Горы вы высокие. Как вам не завидовать! Что же нам завидовать? Летом жжет нас солнышко. В зиму — стужа лютая». Кто написал, Ашот?
— Не знаю.
— Армянский поэт XV века.
— Ну, хорошо, отец, спи.
Серго вздохнул, закрыл глаза и затих. Кажется, наконец уснул.
Ашот поставил мольберт на спинку стула, развел краски, взял в руки кисть и стал дописывать картину, которую начал неделю назад.
Прощальный полет Ашота
В один из июньских вечеров, когда в Европе где-то расцветают, а где-то отцветают яблоневые, вишневые и сливовые сады, когда люди в северной части нашего полушария радуются, разглядывая нежно зеленеющие поля, луга и леса, удивленно смотрят на реющих в небе ласточек, стрижей, скворцов, плавно скользящих по водной глади озер и прудов белых лебедей, прилетевших с юга, из окна маленькой больницы где-то в Словении взмыла вверх фигура, похожая на небольшое сизое облако. Однако, приглядевшись внимательнее, можно было различить в этом облаке фигуру мужчины с ясными карими глазами, породистым носом и благородным высоким лбом, человек был одет в холщовые брюки, свитер и куртку. Это был художник Ашот Баяндур, прибывший в Словению недавно, чтобы поработать в местной галерее, однако, после восхождения в горы внезапно почувствовавший себя неважно, очутившийся в больнице и, наконец, расставшийся с жизнью в этом яростном и прекрасном мире — к горестному изумлению коллег и родни.
Узнав о предстоящей кремации, о том, что его прах скоро отправят в погребальной урне на Североамериканский континент, Ашот отделился от неподвижно лежащего тела в пустынной палате словенской больницы и, проскользнув мимо дочери Маро, прибывшей из Канады, скорбно сидящей в этот момент с белым от горя лицом на стуле перед дверью палаты, вылетел в окно. Ашот решил попрощаться с теми, кто был ему дорог, он двинулся на северо-восток Европы.
Считается, что душа легко, беспрепятственно проникает через любые расстояния, ничто не мешает ей преодолевать тысячи километров. Какое заблуждение! Где-то электрические облака движутся навстречу друг другу, разряжаются, идет гроза, сверкают молнии, где-то возникает перепад давлений, дует ураганный ветер, все это нелегко преодолевать, если земное обличье еще неокончательно покинуло тебя.
Но через какое-то время Ашот все же добрался до Москвы, до нашей блестящей столицы с ее величественными проспектами, дворцами, роскошными отелями, новыми ресторанами, банками, казино.
Он свернул на Юго-Запад, приблизился к знакомому окну ничем не примечательного панельного дома.
Лена Мовчан, как обычно по вечерам, сидела на своей уютной кухне и кормила любимую кошку Дусю, но была очень печальна.
— Нет нашего Ашотика, Дусенька, нет! — вздыхала она. — Жаль Марошу, Агу и Анаит!
Дорогая Леночка, мысленно обратился к ней Ашот, глядя через окно кухни на склоненную головку Лены с распущенными по плечам рыжими волосами, я здесь, я с тобой и отлично тебя вижу! Я прекрасно помню твой уютный дом, твои приезды к нам в Ереван, в дом на улице Теряна, и твою дружбу с нашими лучшими армянскими писателями, твои великолепные переводы, я благодарен тебе за то, что ты любишь моего племянника Агу, его жену Шушаночку, их детей, Ануш и Айка, водишь их в театры и на концерты, помогаешь им привыкнуть к Москве. Я горжусь твоим повзрослевшим, таким самостоятельным сыном Богданом, люблю твою прелестную внучку Лину. И жалею только о том, что не успел написать твой портрет времен нашей молодости, я бы написал тебя с распущенными рыжими волосами, подчеркнул ослепительную белизну твоей шеи, нежность и лукавство твоих глаз. Будь здорова, родная, мы расстаемся, но не навсегда, не навсегда…