— Меня дома нет.
Мама пожала плечами, и сказала:
— Сам видишь, Жень.
Дядька сгорбился, сунул маме в руки пакетик с подарочками, и пошёл вниз по лестнице…
— Прости урода, прости! — Кричал папа, зажмурившись, и мял в руке конфетный фантик.
А потом завыл. Да так громко, что ушедшие далеко вперёд Нина сотоварищи — обернулись разом. Димка с корточек поднялся, дёрнулся, было, к папе подойти, но я удержала. По себе знаю — не надо его сейчас трогать. Пусть воет. Сейчас повоет, а потом как каменный молчать будет. Я-то знаю. Жидкие родственники уж в автобус сели, водитель бибикает. Я молчу, и Димка стоит, молчит. Папа ладонью лицо и бороду вытер, и пошёл вперёд, на нас не оглядываясь. Мы с Димкой за ним пошли.
На поминках, в здании комбината школьного питания, нас накормили борщом и котлетами. И водки было много. Папа махом выглушил стакан, и уставился на дядиженин портрет. Борщ в папиной тарелке уже остыл. Я сунула ложку в папину руку:
— Ешь давай. Ешь как следует. Щас развезёт — я тебя до дома не дотащу.
Папа зачерпнул борща, сунул в рот, и снова уставился на фотографию дяди Жени. Я сняла с папиной бороды капусту, отломила вилкой кусок котлеты, и поднесла к папиному рту.
— Ну, давай. Давай, кушай, кушай. Воооооот, молодец.
Нина постучала пальцами по столу. Все посмотрели в её сторону.
— Большое всем спасибо, что смогли прийти, проводить Женю. Теперь ему там будет хорошо, а нам пора идти.
Все сразу смутились, судорожно стали доедать котлеты, и греметь стульями. Справа от меня с хрустом поднялся Димка. Веки его набрякли, нижняя губа чуть подрагивала.
— Мать, Бога побойся.
Нина отвернулась, и ничего не сказала.
— Земля тебе пухом, батя. Через годик памятник тебе сделаем, обещаю. Красивый памятник. Тёмку сам на ноги поставлю, не переживай. Парня не упущу.
Артём, младший сын дяди Жени, двадцатилетний бугай, поперхнулся водкой, посмотрел на брата, и махнул рукой.
— Царствие тебе небесное, батя. — Димка выдохнул и выпил.
И все забубнили: «Царствие небесное… Земля пухом»
Через полчаса мы с папой сидели в теплом автобусе «Электросталь-Москва». Сели у окошка, у самой печки. Я туфли мокрые сняла, и ноги на печку поставила. Папа рядом сидел, трясся. То ли замёрз, то ли с нервяка.
— На год приедем? — спрашиваю папу.
— А ты поедешь со мной?
— Куда я денусь? Поеду.
— Приедем, да.
Автобус фыркнул и поехал. Папа перестал дрожать. То ли попустило, то ли согрелся у печки. Я думала, он сейчас уснёт. Развезёт его щас с водки, два месяца ведь не пил. А он вдруг заговорил:
— Батя мой в тридцать три года помер. Он лётчиком был. После полёта, как обычно, домой пришёл, спирта выпил — им спирт после полёта выдавали. Выпил и уснул. И больше так и не проснулся. Маме тогда всего двадцать восемь было, и нам с Галькой по четыре года. А ещё через год и мамы не стало. Рак. Вот откуда, скажи, рак в двадцать девять лет?
Я слушаю вполуха. Не то чтобы я эту историю миллион раз слышала, но слышала уже. А папа продолжает:
— Нас с Галькой баба Маша вырастила, мамина мама. В честь неё мы и нашу Машку назвали. Хорошая бабушка была, Царствие ей небесное. А папина мать — баба Сима — на Урале жила, далеко.
Про бабу Симу я тоже слышала. Один раз. Когда папа сказал, что где-то на Урале померла его бабка Сима, ста пяти лет отроду. Плясала на свадьбе у правнучки, упала, и шейку бедра сломала. Оттого и померла. А так, поди, ещё триста лет проскрипела бы, что та Тортилла. Помню ещё, я тогда удивилась, что про ту свою прабабку я никогда раньше не слышала. Папа к ней не ездил, и даже не писал ей писем. Да и про смерть её сказал как-то вскользь, без сожаления. Но сейчас папа явно хотел выговориться.
— …а потом уж и мы с матерью твоей поженились, и ты родилась. Я бабе Симе письма писал часто, фотографии присылал. А она отвечала: «Что мне твои писульки, Славик? Ну, фотки прислал — а хули мне с них толку-то?» Бабка любила крепко ругнуться. — Лучше б сами в гости ко мне приезжали. А то ведь ни обнять, ни выпить. Ты маленькая была, годика ещё не было. Куда вас с собой в такую даль тащить? Поехал один. Бабка уже тогда старая была, а я её в глаза только один раз и видел, в детстве…
Папа замолчал, и прикрыл глаза. А мне уже интересно стало: а дальше-то что? Пихаю папу в бок:
— Ну и что дальше?
Папа сунул руку в карман мокрой джинсовки, достал оттуда карамельку, повертел в пальцах, и убрал обратно.
— Приехал я к Симе. Побухать бабка была ой как недурна. Три дня мы с ней встречу отмечали. На что уж я — молодой парень, двадцать пять лет, и то не выдержал. На третий день проснулся, и чую — всё, больше не могу. Домой надо выбираться, пока мне бабка печень не угробила. А она причитает: «Вот жеж пиздец: водка кончилась! Ты тут полежи пока, я к соседке Вале сбегаю. У неё бутылку займу». Я аж застонал. Какая бутылка? Какая Валя? Меня трясёт всего как больную собаку: отлежаться бы, да валить, пока при памяти. Бабка ушла, а я опять уснул…