Я пошевелила пальцами на ногах.
— Пап, а ты маме рассказывал? Про ту свою поездку.
— Маме? Нет, конечно. Приехал, подарков вам привёз, привет от Симы передал, улыбался счастливо, как параша майская. Незачем маме знать. Поняла?
— Конечно.
Автобус опять фыркнул, и поехал вперёд. Папа прикрыл глаза, и уже через минуту начал похрапывать. Тётка, сидевшая напротив папы, недовольно скривилась. Я ей улыбнулась, сняла с себя куртку, и укрыла папины ноги, отметив про себя, что джинсики на нем уже ветхие, того и гляди развалятся. Все насквозь мокрые. Заболеет же, старый мой дурак. Завтра куплю ему новые, и пусть ругается, что он и сам себе может купить хоть десять штанов — ему старые просто нравятся.
Пусть ругается. Он же знает, что на меня бесполезно ругаться — я всегда все делаю по-своему. Потому что я Его дочка. Папина. Папина дочка.
Автобус въехал в Москву.
Мимоходом
17-10-2012
— Ну, показывай, показывай! — Ершова вошла на кухню, потирая руки, и улыбаясь как дедушка Ленин на обложке книги Бонч-Бруевича. — Это оно?
— Да. — Я смахнула пылинку со своего нового приобретения тряпкой. — Ну как? Нравится?
— Ничо. Хорошенький. Но с голубым его носить нельзя — вообще не будет смотреться. Его с зелёным бы хорошо. И под твою бежевую сумку.
— Я вчера с чёрной была. Ахуенно всё смотрелось, кстати.
— Ну, чёрная — это ж классика. С чёрным всё смотреться будет. Только пиджак новый купи.
— Кому? Себе?
— Нахуя тебе пиджак? Ему, вон, купи. Красивый же парень, а лапсердак у него с Козельской трикотажной фабрики. К тому ж, перешитый из дедушкиной робы, в которой он БАМ строил. — Ершова потрепала Сашку по русой головушке: — А годков-то тебе сколько, малец?
Сашка не ответил. Собственно, он со вчерашнего вечера ещё ни слова не сказал. Вернее, с ночи. И утром я даже потыкала в него пальцем на предмет узнать: он там живой ещё вообще? Поэтому я ответила за него:
— Девятнадцать.
Ершова нахмурилась. Схватила кухонную тряпку. Поплевала на неё. Протёрла Сашкино лицо. Выкинула тряпку. И повернулась ко мне.
— Ой, нехороший возраст, Лида. Было б хотя бы двадцать два, а тут совсем же… Ведь сдохнуть мог.
— Мог.
— Вот. И давно он такой?
— Со вчерашнего дня.
— Совсем не говорит?
— И есть отказывается.
— Помрёт он у тебя. Помрёт! — Хрипло каркнула Ершова и закашлялась. — Купи ему пиджак, пока не поздно. Ты где его подобрала?
Я вздохнула. Сашку я подобрала в прямом смысле на улице. Вчера вечером. Мне было скучно, а на улице лето. А во дворе лавочка. А над лавочкой живописная берёза. И я там сидела.
Короче, кому я вру? На лавочке той я ровно пять минут сидела, пока какой-то юный пионер из детской организации, тусовавшейся через пять метров от меня, не подошёл с опрометчивым вопросом на предмет узнать сколько времени.
А потом, узрев у пионеров полупустой ящик пива, и справедливо рассудив, что этой дозы им вполне достаточно, чтобы не признать во мне двадцатишестилетнюю тётку, я телепортировалась в самое нутро детской организации с целью внести туда хаос и немного сексуальности в стиле mature.
Пиво — это пойло пролетариата, к коему я себя вот уже недели две как не относила, с подачи Ершовой же («Лида, пожилые женщины должны брать манерами, понимаешь? Манерами! Купи себе кольцо с фальшивым рубином, научись мудро ухмыляться в усы, и попивай коньяк из трёхлитровой рюмки — я такую в кино видела. Ты антиквариат, а не секонд хэнд, ёбана!»)
В общем, пиво пить было запрещено, и я купила коньяк. Трёхлитровой рюмки в магазине не оказалось, но это всё детали. Коньяк, вероятней всего, я всё же выпила. Иначе как объяснить утреннее наличие одного из вчерашних пионеров в своей кровати, да ещё в состоянии овоща?
То, что пациента зовут Сашей — я прочитала в его паспорте. По карманам я шарить не приучена, но паспорт почему-то лежал прямо на подушке. Не иначе, я вчера пионера на нём присягать в верности заставляла. Есть у меня такая привычка нехорошая. Рассказывали.
Пациент был всем хорош: молод, голубоглаз, в хорошей физической форме, и почему-то вызывал умиление и желание купить ему немного сахарной ваты на палочке. А ещё он отлично гармонировал с моим гардеробом, совершенно не подчёркивая нашу семилетнюю разницу в возрасте. Большая редкость по нынешним временам. Не стыдно и Юльке похвалиться.
— У него же мама есть, Лида. — Ершова сверлила меня глазами. — И, полагаю, эта мама тебе в дочери годится. А значит, она моложе и сильнее тебя, понимаешь? Её чадо дома не ночевало. И придёт домой вот такое. И вполне справедливо будет, если та мама примчит сюда и отпиздит тебя гладильной доской. Прячь ножи.