«Время у меня, много времени», — пытаюсь ответить и улыбнуться. Ни то, ни другое не получается.
Холодно. Пять затяжек с отрывающимся и суматошно улетающим в морозную темень пеплом. Снежная крупа течет по дороге, миллионы белых крупинок. Сажусь в машину, жена морщится — ей не нравится сигаретный запах.
— Сейчас выветрится, Уль.
— Обещал бросить… а я окно открыть не могу, снегом же набьется… И грохот этот выключи.
— Ладно тебе, — глажу ее по коленке, — я же усну так.
— Вадим звонил, спрашивал, где мы, — она накрывает мою руку своей. — Замерз?
— Чуть-чуть, — аккуратно съезжаю с обочины — Позвони, скажи на Ангарском уже. Через час — полтора будем.
Она послушно возится с телефоном. Тает в свете экрана. Улька — красивая. Девочка с фарфоровым личиком. Чуть уставшим. Мне кажется, она знает и боится. Боится времени. Как там говорили? Три, четыре месяца. А потом что? Что?
Отвожу глаза, мне трудно смотреть на нее. Впереди маячит троллейбус, заметаемый блестящей пылью. Сквозь сонные желтоватые стекла видны силуэты пассажиров. Обгоняю его по встречке, он подает чуть вправо, пропуская. Пару раз моргаю аварийкой- «удачи тебе, сохатый». Снег вьется в фарах как стая ополоумевших птиц. Через пару минут проезжаем перевал неожиданно яркий, с толстыми гайцами закутанными в тулупы, они мрачно разглядывают нас. В бетонном кармане, отсвечивая запотевшими окнами, дремлет их унылая корейка.
— Не повезло.
— Что?
Делаю музыку тише.
— Не повезло, говорю, ментам. Новый год, а они дежурят.
— Ага, — Юлька заинтересовано оглядывается. — Ух…752 метра высота…
— Сейчас будем спускаться, уши будет закладывать.
— Как в самолете?
— Нуу… Вроде. Только меньше, — мимо прерывисто мельтешит полосатый отбойник. Деревья стряхивают белую огненную пыльцу, она клубится, липнет к машине, закручивается, танцует в фарах. Время танцует нам.
— Есть хочешь? — жена хрустит яблоком, рассматривая мелькающие огоньки.
— Не… спасибо, сейчас уже приедем, — я думаю о виски, который выпью, как только брошу руль. Прямо по приезду. Виски мое лекарство от времени.
Интересно, знает Улька или нет? Я не смогу ей сказать. Я трус в своем роде. Не смогу увидеть, как изменится ее лицо. Не смогу услышать, что она скажет. Хотя, вру. Вру. Вру! Ничего Улька не скажет. Просто будет смотреть. И никаких вопросов. Никаких.
До морпорта еще километров двадцать, желтая Алушта подмигивает последними своими окнами, утопая в рваном горизонте.
— Напьешься, как приедешь?
— Обязательно, Ульхен, — я смеюсь. — ты прям телепат.
— Опять оздоравливаться будете с Валеркой? Как в прошлый раз? — Ей запомнились наши посиделки осенью.
Мадера, Херес и копченая мойва, море, туманно теряющееся вдали, округлый запах травы, камни с тонкой вязью непонятных писем. Тишина и стрекот мелкой живности. Пыль. Пыль везде. Выкопанные, выдолбленные в камне домики. Еще не штукатуренные. Выгнанные из переболевшего оспой песчаника. Бьющие в лоб неожиданные дороги. Они уходят в небо. Взлетают. Или падают, бегут из-под ног. Вниз, за поворот. Куда-то.
— Извините, а вы с чем обычно пьете Херес? — паясничает Валерка.
Окружающие нас потертые аборигены уважительно шепчутся. Молоденькая конопатая продавщица морщит эмбриональный лобик. Для нее семьдесят четыре гривны — это сумма. Для публики, переминающейся в очереди — недели нирваны, солнца, недостижимой валгаллы. Они существуют в своих параллельностях, находясь по разные стороны прилавка. В одной мыслят деньгами, в другой радостью.
— С шоколадкой.
— Пол килограмма мойвы и… шоколадку..
Слушатели вздыхают, и каждый тоскует о недостижимом.
— Ну, так здоровье мне надо поправить? Или ты против? — спрашиваю жену.
«Здоровье — сколько тебе его надо, Алик?», — бродит в голове, — «Много мне его надо. У меня есть Улька и планы. Улька рядом, а планы далеко. Но они есть. Ошибки тут быть не может. Ошибка может быть в трех- четырех месяцах. Вот где она может быть».
Успокаиваю себя, зачем-то. Зачем?
— Против, конечно, — Юлька в шутку надувается, — Опять, как катяхи будете…
— Да брось ты, — я смеюсь. Плохой смех, деревянный выходит. Жена, зачем-то сжимает мою руку. Знает? Я подношу ее сухую ладошку к губам и целую. Я не вижу, но понимаю — она улыбается. Холодные пальчики на моей щеке.
— Небритый.
— В следующем году, Уль, обещаю, — она хихикает. Три, четыре месяца. Слишком мало. Я боюсь ей об этом сказать. Представляю, как она обожжется и посмотрит на меня. Что будет в ее глазах? Обида, наверное. Печаль. Что-то тоскливое.