Не-от-вра-ти-мость.
Я пробую это слово на вкус. Оно горчит.
— Ой, смотри, море.
— Где? — Юлька вертится, но моря нет. Просто темный провал, на фоне которого проносятся белесые тени. — Не видно ничего.
— Сейчас спустимся, увидишь, — я выворачиваю на темную заснеженную дорогу и, нырнув под мост, качусь вниз…
Нас ждут…
Я двигаюсь вниз почти на холостых. Скоро Новый год. Через пять часов. Будет для меня этот новый год? Целый ли он будет? Все триста шестьдесят с лишним дней? Зима, весна, лето, осень из корицы? Или все — таки то, о чем говорил врач? Три — четыре месяца. Не операбельно. Рафинированная тоска в этом «неоперабельно». Смертная скука. Сосредоточенная в том, что живет внутри меня. Или умирает вместе со мной. Уже должно быть больно. Но я ничего не чувствую, это странно.
- Алик! Братуха! — Вадим обнимает меня, хлопает по спине, он смахивает на Хью Лори узким лицом и хитрыми чуть навыкате глазами, — Как доехали?
— Да ничего. Трасса скользкая правда, — я осоловело моргаю, спину ощутимо ломит.
— Вещей много? Сейчас перебросим все… Ой, Юлька! Приветы!
- Привет, Вадим! — жена, улыбаясь, машет ему, обходя потрескивающий капот, на него сыплет крупными невесомыми хлопьями, мгновенно исчезающими на синем лаке. — Что у вас здесь?
— Нормально, — Вадик хитро подмигивает мне и сует стакан, несмотря на темень, на донышке видно выштамповку «Ц.20к.», — За встречу?
Я улыбаюсь. Юлька толкает меня в бок и протягивает бутылку, мои привычки она знает. Лью себе. Снег порхает бестелесным пухом, украшая нас. Всюду этот снег, валит как из порванной перины. Юлька о чем-то щебечет, а я смотрю на шипящее в гальке море, оно таинственно и темно.
Алкоголь вязко тянется и ухает в желудок, пахнет жареным хлебом и кожей. Сорок три градуса — и все расплываются во мне без остатка. Далекая Ирландия мягко обнимает нервы. Мысли путаются в пестрый черно-белый клубок, который уже не распутать. Да я и не пытаюсь. Просто вдыхаю холод. Свое лекарство от времени.
«Гражданин Хар-о, находясь в состоянии алкогольного опьянения, нанес легкие телесные повреждения г-ну Нет-му. При первичном осмотре выявлены ушибы мягких тканей и гематомы в области лица…»
— Сань! Как писать: в области лица?
— Пиши: тела. — бурчит второй. С этим я согласен. Мне все равно, ведь я гражданин Хар-о и я нанес эти легкие телесные. Но патрульным весело. Они долго мусолят травмы, силясь втиснуть ситуацию в шершавые нормы протокола.
«Ударил подозреваемого…» — в опорке пахнет носками и железом. Как в казарме. К этому запаху я привык. Еще одна ночь на земле.
И два года назад.
И гражданка Фролова Ю.А., она же Улька, она же потерпевшая, клюет носом на стуле.
Уже два часа этой самой ночи, что везде на земле.
— Вы видели, как все произошло? — спрашивает второй.
— Тот у меня сумочку вырвал, а этот… - она показывает на меня и смотрит голубыми глазами. Фарфоровое личико. Неожиданно она мне улыбается. И я улыбаюсь, потому что пьян, и потому что гражданка Фролова Ю.А. мне нравится.
— Так что этот? — пытает второй.
— Он его догнал, и они подрались.
— Гнида, падла, меня сзади ударил, — воет задержанный из обезьянника.
— Матку вырву, — спокойно объявляет заполняющий протокол даже не обернувшись.
-Пиши: ударил задержанного тушкой мороженой пикши по голове, — говорит второй.
— Трески. — поправляю я.
— Что?
— Тушкой трески, гражданин милиционер.
— Не милиционер, а полицио..- он спотыкается. А обезьянник тут же исправляет ситуацию.
— Поллюционер, — гавкают оттуда.
— Матку вырву, — безмятежно обещает патрульный.
— Начальник, дай закурить.
Не отрываясь от протокола, сержант вытягивает из нагрудного кармана кривую примину и сует в решетку.
— Подпишите здесь, и здесь, — я подписываю. Его интересует перчатка с обрезанными пальцами на моей левой руке.
— Что одна то? Для красоты? — удивляется он. Молодой, лопоухий с потной шевелюрой. В его глазах усталость всего мира и желтый свет ламп опорки.
— Нет, ранение.
— Чечня, не? У меня там брат был.
Я киваю. Все мы когда-то где-то были.
— Все, все… Официальная часть закрыта. Сейчас перегружаемся. Вику заберем и в горы, — Вадим смотрит мне в глаза, потом отбирает стакан. — а то темно уже… И Валерка на перекрестке ждет. Звонил только.
Он все понимает и говорит, будто извиняется. Сам не пьет. Свое уже давно выпил. Отболел, выгорел полностью. Об алкоголе мы никогда не говорим. Просто обходим тему стороной, по обоюдному молчаливому согласию. Не то — выпусти наших тараканов на волю. Чего только не случится! Не буди лихо, пока тихо.