Впрочем, переждав исчезновение толстяка, героический Александр вновь появился на палубе, где я занимался брезентом и лебедкой. Стянутые еще осенью вымоченные и подсохшие узлы поддавались с трудом.
— Алик, а Алик… Это че, был карлик, да? — Александр всегда был гроссмейстером глупости.
— Карлик, карлик. Сань, глянь, что там с буксиром, а? Сейчас цеплять будем, — меня заглушил рокот проснувшихся дизелей. Мой собеседник, проигнорировав просьбу, исчез, оставил за собой видимый шлейф любопытства.
- Алик! — из ходовой выглянул Брониславыч. — Ты их осторожно поначалу, в натяжечку их давай… Ценное там штоле.
Осторожно конечно, как иначе? И внатяжку на демпферах. Выбрать слабину буксира, подать лебедкой, все это выходило на автомате. Баржа была населена маленьким народцем, весело щебетавшим и переругивавшимся. На фоне косо погруженной яркой вывески «Цирк» меня любопытно разглядывали десятки пар глаз и несколько упитанных задниц пони. Пони махали хвостами, и чем — то закусывали из ведер.
Наши планеты были соединены пенькой и двигались транзитом по направлению из ниоткуда в никуда. На большей из них кипела жизнь, бродил народ, фыркали кони. А буксир, казалось, имел только одного обитателя, меня. Грустного Робинзона — с интересом разглядывающего свой драгоценный груз. Они смеялись, и я улыбнулся им. Наши цивилизации на концах подрагивающих канатов. Моя — состоявшая из пахнущего соляркой суденышка и их, воздушная мельтешащая красками, невероятная.
Я их хранитель. Молчаливый дозорный, тщательно сберегавший эту нашу связь натяжением буксира. Принимая мою заботу, они, согласованно взобравшись на плечи, друг другу на покачивающемся дощатом настиле, устроили пирамиду, на вершине которой, маленькая «девочка?», «женщина?» помахала мне рукой.
Когда я поднял руку им в ответ, то неожиданно понял — этот рейс, последний. Весна, что-то надломила во мне, покопавшись в мозге, вывернула все на изнанку. Я уже не мог ежедневно появляться на причале, работать, плыть, смотреть на знакомые синеватые берега, читать. Все неуловимо изменилось. Мне хотелось чего — то нового, не похожего на реку, буксир, потрескавшийся бетон причалов. Мысль взорвала меня изнутри. На барже — планете, был слышен гомон. Пирамида распалась, и они потеряли ко мне всякий интерес.
А через два дня я ушел. Все мои вещи поместились в небольшую черную сумку, кинутую за плечо. Я пожал всем руки и, не оборачиваясь, двинулся к проходной.
— Алик!.. Алик!..Обожди… — Санька запыхался. — Держи..
В мою ладонь был втиснут мятый ворох желтых бумажек и коробка «Панетелас».
— Тыщя двести, — это был весь наш цирковой заработок — Брониславыч сказал… Короче давай, приходи… Когда сможешь…
Прийти я так и не смог.
Заводная нога деда Александра (2020)
В августе, когда все ставили вино, в деревню нагрянул человек из района. Примар Антип Кучару, греющий ноги в тазу с мятым виноградом, сонно обернулся на скрип калитки. Бродящий сок омывал ему ноги, было жарко.
— Здравствуй, Антип, — сурово поздоровался прибывший. — Как дела в деревне?
— Добрый день. — уважительно ответил примар и пошевелил пальцами в тазу. Целительные сведения, сообщенные год назад бабой Родикой, обещали полное избавление от натоптышей. А мезгу, рачительный Антип сваливал обратно, в чан с бродящим красным. Из — за чего, знающие люди вино его не пили и, при встрече, с ужасом разглядывали огромные ступни примара с желтыми загнутыми вверх ногтями. Избавление от болезней пока задерживалось.
— Ничего себе дела. — доложил Антип. — Хорошие. Винограду в этот год много. И Горана Бротяну посадили за этот…как его… вандализм. А баба Родика нашла восемьдесят лей на дороге. Чьи, непонятно. Завтра будем делить. А помидоры не очень. Жара стоит.
- А с настроением, что у народа? Поддерживают? — поинтересовался гость и, брезгливо поелозив ладонью по лавочке, присел рядом.
— Поддерживают, как не поддерживать? Вчера только собирал, толковал, поддерживаете? Все как один согласны. Дорел Мутяну даже пятьдесят лей пожертвовал на поддержку. — При мысли о пятидесяти леях припрятанных в пятом томе полного собрания сочинений Ленина, за каким-то бесом украденном Антипом из красного уголка при развале колхоза, он прищурился. «Вот ведь, глупость сморозил. Сейчас уцепятся. Сдавай, скажут в фонд Олимпийских игр. Тьху, дурень старый». Но посетитель на оплошность примара внимания не обратил.