— Люди, гляньте Геу! Геу вернулся!
— Геу, привет!
— Ай-ле, Геу, как дела?!
Увлеченные праздником они пропустили триумфальное возвращение брата примара, появившегося из полутьмы, царившей на западе.
Полтора листа гипсокартона обернутого в цветастую пленку от утеплителя несли Геу как крылья — ангела. А сам странник устало шагал по дороге.
— Здравствуйте, люди! — в изнеможении поздоровался он и заплакал. Слезы бороздили небритые пыльные щеки блудного сына. Он вытирал их бейсболкой украденной в Пфальце у обедавших дальнобойщиков.
— Ай-ле!
— Геу!
— Не плачь, Геу!
— Ты в Молдавии, Геу! — утешало его общество.
Но путник плакал. Плакал и пил вино тетки Йоланы из наградного ковшика примара. Нектар наполнял его, растворяя грусть. Перед глазами плыл виноградный туман. Вокруг кружились люди и просили бабу Родику рассказать за Шарлемань. Гугуце сидел в уазике примара и жал педали попердывая губами. Он ехал в Александру- чел- Бун за абрикосами. Геу же пил холодное красное и грустил об оставленных в Португалии двух направляющих на двадцать семь. Его хлопали по плечу и кричали: «Ай-ле, Геу, спой Алунелул!». Он пел, и ему подтягивали. Сам Элвис Пресли выскочил из темнеющих вишен. Хлопнув вина у стола, он зажевал его куском поросенка.
— Ты в Молдавии, Геу! — весело произнес король рок-н-рола и растворился в желтом порошке тетки Йоланы.
— Алунелуул! — неслось над селом, над кладбищем в земле которого до сих пор тикала заводная нога деда Александра, над ангелами примеривающими полтора листа гипсокартона на спины, над грустным Муссолини- примаром, над всей Молдавией и миром. Из оврага за праздником грустно наблюдала фигура в оранжевом скафандре. Было тепло.
Корова абрикосовой масти (2020)
На реке хорошо. Вода игриво шлепает борт нашей лайбы. Звук от этого получается такой веселый, что в голову лезут всякие пакости. Я сижу, свесив ноги к воде, и, ухмыляясь сальным мыслям, ем абрикосы. Их у меня полведра. Огромных таких колеровок с нежными апельсиновыми боками. С мякотью пропитанной летом чуть кислящей ближе к кожуре. Свет! Свет летает надо мной. Слепящий и назойливый. Плотное марево висит у реки, и на этом сохлом берегу, и на том, на котором еле видно плещутся городские отдыхающие. Их хохот и крики медленно плывут сквозь световые годы, отделяющие нас, чтобы затем погаснуть у пристани.
Сколько там того человечества? Пара- тройка миллиардов? И эта цифра растет, я думаю. Потому что создатель не сидит на месте. Он трудится, смахивая пот. Ну, зачем, Господи? Зачем? Да затем что каждому необходим собеседник, мудро отвечает он, даже если человек того не хочет. А потом воздевает руки. Или что там у него вместо них?
Впрочем, неважно, мне-то собеседник не нужен совершенно, но стараниями творца всего сущего пара-тройка миллиардов уже топчется за моей спиной. Напирает друг на друга в задорном пионерском желании.
— Сынок, ты катер ждешь? — по дебаркадеру шоркается бабушка с табуреткой перевязанной изолентой и мешком. К ногам ее приросли громадные калоши. А на голове навернут ослепительный зеленый и теплый в эту жару платок. Такой теплый, с начесом синтетических нитей одуванчиковой порослью, торчащей в стороны. Так, на всякий случай, потому что к зиме никогда никто не готов. Она неожиданна эта зима, и хватает тебя за тестикулы именно в тот момент, когда ты этого не ожидаешь, в самую теплынь и негу, от которой плавится все, и обгорают плеши, стыдливо глядящие из-под редких волос.
— Не, бабуль… — я вежливо плюю косточкой в воду, стараясь разглядеть куда она упадет, но река бликует и мне ничего не видно.
— А на Краснополье, когда катер?
— В четыре вроде, там вон расписание, — киваю на прицепленную заржавелыми кнопками потрепанную картонку. На ней уже давно ничего не видно, но все знают, что веселый краснопольский кораблик отходит в четыре. А если он не отходит, то значит на дворе зима или ядерная война. Или капитан сел на сутки. И не дай бог, если все эти три обстоятельства соединятся воедино! То есть: зима, ядерная война и капитан на сутках. В этом случае краснопольцам не позавидуешь. Их вековой уклад разрушится, оставив унылые развалины, по которым будут бродить глубокомысленные археологи. А рынок — основное место обитания опустеет, сделав ведра колеровок с нежной кислящей ближе к кожуре мякотью недостижимым блаженством для всех.
— А сколько сейчас? — старушка старательно разрушает мое безделье. Ей скучно в этом пустом мире, безнадежно скучно. Она хочет обладать хотя бы толикой бесполезной информации. Потому что у нее табуретка и таинственный мешок, содержащий, судя по всему, килограммов пятнадцать семечек. Она благодарный слушатель и даже если бы я ответил на суахили, добавив пару абзацев из учебника по квантовой механике, она бы обрадовалась. Нет ничего проще разговоров со стариками. Но я отвечаю по-русски и скупо, потому что: во-первых, я свинья неблагодарная, а во-вторых — мне лень. — Без пятнадцати, бабуля.