Он мучительно переваривает, морща лоб и продолжая улыбаться, а затем сквозит, куда-то за ходовую. Косяк невероятный пространственно-временной матрос Шипарев по-прежнему баюкает двумя руками. Со стороны Саня напоминает санитара, несущего только что обделавшегося ребенка. Но мать Тереза из него плохая, потому что он тут же спотыкается о бухту каната и растирает свое приобретение о палубу. Горе-горе! Вселенская скорбь и гибель планет, небеса разверзаются раскатами хохота. Завтра конец света — решает он, исчезая в люке под грузом печалей.
Летите ангелы! Летите! Порхайте, взмахивая марлевыми крылами. Здесь вам уже нечего делать. Нет тут былого счастья, но лишь горести и труды. А трубные гласы — шум. И пыль, думаю я, возвращаясь к своим абрикосам, временно примирившись с полным отсутствием мирового гуманизма. Он не выживает в нашем подлунном мире, этот рахитичный ребенок неизвестных родителей, вымирает повсеместно, кратковременно сверкнув никому не нужными утверждениями.
А планета подо мною продолжает кружиться. И вращает меня, постного Саню Шипарева, горюющего под палубой и веселую банду, оккупирующую поскрипывающий причал. Вертится, отмеривая секунды и часы. Старательно считая все эти мгновения, до того момента, пока не гукает краснопольский рейсовый катерок. Тот подходит, мощно осаждая реверсом, аккуратно приваливаясь к старой шине, изображающей кранец. Все ломятся на него, сминая проверяющих билеты.
Особенно усердна моя древняя собеседница, орудующая табуреткой. Она ветеран и видела Мамая. И заслуженный человек. А самое странное в этом то, что в суете никто не падает в воду.
— Толик! — искаженный дребезжанием голос спокойно перекрывает галдеж. Значит краснопольский капитан не на сутках, а ядерная война — далеко. А это и есть главная причина всеобщего равновесия и даже может быть счастья, от которого не скроешься. Делаю отрицательный жест и показываю на берег.
— Понял, понял, — слышен щелчок. Матросы со скрежетом втягивают сходни. Кораблик отваливает задним ходом и по широкой дуге уходит. На белом фоне темнеют силуэты пассажиров. Река безмятежна.
Солнце продолжает жарить, лишая тени. В небе свистят стрижи. Река и берега ее постепенно вымирают. Все вокруг наполняется тягучей тридцатиградусной тишиной.
Мои абрикосы почти подходят к концу, когда по вытоптанной траве в сторону нашего героического буксира выдвигается скорбное стадо. Возглавляет его огромных размеров пегая корова. А по бокам приобретенного актива катится чета Анатольброниславычей.
Шагающий толстяк тяжело отдувается, по нему видно, что покупку он успел обмыть. Брониславчиха стоически грустна и, временами, что-то гундит мужу, чья плешь покрыта потом, ворот рубашки расстегнут, а под мышками темнеют пятна. Капитан со всем соглашается, умильно посматривая на корову. Та тяжело ступает, помахивая набрякшим ведерным выменем.
И все это великолепие неторопливо приближается ко мне. За пару метров Брониславчиха наконец то замолкает, выдумывая новые аргументы и одновременно пополняя запасы раскаленного забортного воздуха. А капитан, двинув животное в бок, торжественно объявляет:
— Грузи, Алик.
Он испускает счастье всем организмом, довольный жизненными обстоятельствами — коровой, женой, пятьюстами граммами аристократического «Солнцедара» и оглушительной жарой. И хотя прочее малозначимо, но корова — это да! В качестве приветствия она кокетливо машет хвостом. Я киваю всем троим, лениво приступая к погрузке.
Приходится откинуть фальшборт, так как гостья наотрез отказывается перешагивать через него, затирая меня раздутым боком. И даже несколько негодует, обижено посапывая мокрыми ноздрями. После минутной возни она все же нехотя заходит и спокойно размешается на корме привязанная к кнехту. Где вздыхает и начинает философски жевать, вперив взор в речные просторы. Так, вероятно, смотрел Васка да Гамма перед отплытием в Мозамбик. Тепло и мечтательно. Ведь за всеми этими миражами — неведомое, названия которому нет. Но оно существует! Оно есть! И все что нужно, это до него доплыть. На этом этапе раздумий глаза ее полнятся поволокой и простецкой коровьей печалью.
И, пока наша пассажирка размышляет, на дебаркадере творится семейная драма.
— Толя, только туда и назад, — Брониславчиха надрывно всхлипывает. Ее Толя смахивает воображаемых бактерий с засаленного пуза и соглашательски сопит.
— Угум..- спокойно врет он.
— С Мишой то не засиживайся, скажи на следующей неделе, приедем.