Коню понятно, что с братцем кэп как раз-таки засидится. Эта теория не требует ровно никаких доказательств. Она незыблема как гранитная скала. Но Брониславчихе хочется верить в светлое.
— Угум… — повторяется капитан, — К восьми назад придем …
— Петрович где? Сашка? — он обращается ко мне, стараясь сгладить неприятный момент. И я выхожу вроде как его сообщником, потому что, старательно не замечая, медленно прозревающую Брониславчиху, безмятежно отвечаю.
— Петрович вон идет уже… Сашка на борту, — с пригорка, помахивая матерчатой синей сумкой, сбегает наш мех.
— На швартовы давай…Петрович пусть заводит. Галя, все, пойдем мы, — Брониславыч примирительно похлопывает жену и скрывается в ходовой. Та провожает его скорбным взглядом.
— Че, идем? — механик пожимает мне руку и косится на наш груз. Корова приветствует его хвостом.
— Кэп сказал заводи… — на это мех кивает и откидывает люк.
После пары минут возни взвизгивает пускач и над водой тяжело плывет выхлоп. Я вожусь со швартовами, перекидывая канаты на борт. Потом мы медленно отваливаем от стенки. Надрывная Брониславчиха машет нам. Механик, высунувшись наполовину из люка, взмахивает своей синей сумочкой, а корова, у которой ни рук, ни сумочек нет, хвостом. Все машут друг другу, устанавливая мир и покой. Выходим в створ облезлых бакенов, оставляя потревоженный дебаркадер и одинокую фигурку на нем.
Я курю, облокотившись на фальшборт, и смотрю на реку. По берегу пылит трактор, волочащий новенькую синюю бочку. Пыль взлетает за ним, повисая неопрятными бурыми клубами. На ходу подтягивает ветерком, разгоняя марево. И мне становится хорошо. Да так хорошо, что я, с сочувствием рассматриваю блуждающего за ходовой Саню с красным пожарным конусным ведром. Вид его безумен и жалок одновременно.
— Ты чего, Сань?
— Молочка попить.
— Сань бля, ты офигел…иди приляг где-нибудь, — я лениво пытаюсь его остановить, хотя что будет дальше мне интересно.
— Тсс, Алик, — он с таинственным видом шлепает к капитанскому имуществу и пытается пристроить ведро под выменем. Наш кораблик покачивает. Сашка, чтобы не потерять равновесия, хватается за коровий хвост. И тут же ловит подачу копытом, от которой уходит в астрал. Корова обижено резонирует адским ревом, задирает хвост и медленно приседает.
Не знаю, как это было во Вьетнаме, когда американские Б-52 откладывали сюрпризы дедушке Хо. Но у нас все происходит не менее драматически. И главное, что весь сбрасываемый балласт метко попадает в открытый по случаю жары люк машины. Из-под палубы доносятся удивленные матюки и глухие удары головой о разные части буксира, потрясенного Петровича. Ему, в сущности, некуда деться от шлепающих сверху подарков, так как все пространство занято обжигающими машинами, любовно вырезанной полочкой, на которой лежит осколок зеркала и пара болтиков, а также детским стульчиком с веселыми красными ягодками на спинке. Длится все недолго и, наконец, двигатели невнятно всхлипывают и замолкают.
Я протискиваюсь мимо коровы к безмолвному Сашке, тот зажимает рукой лицо, а из-под пальцев сочится юшка. Обеспокоенный установившейся тишиной, из ходовой выглядывает Брониславыч. Над палубой всплывает зелено-коричневая голова механика, на ней заметны только глаза. Он внимательно рассматривает пятнистый зад. Корова приветливо машет ему хвостом. Пахнет деревней и абрикосами.
Гугуце идет на войну (2020)
— Да, начхать мне на район, — смело заявил примар в потрескивающую помехами трубку таксофона. — И на. ать.
Буквы «с» и «р», предусмотрительный Антип дипломатично проглотил, гневно глянув на Гугуце громко транслирующего беседу в полном объеме. В трубке ошеломлено молчали, а селяне, обступившие маленькую жаркую будочку, одобрительно зашумели:
— Ай-ле, Антип! Ай-ле!
Поводом для высоких переговоров служил мятый листик, доставленный почтальоном. Антония в селе особо не любили, справедливо подозревая, что все газеты и журналы, которые тот приносил, тощий дрыщ поначалу прочитывал сам, оставляя на пахнущей типографской краской бумаге жирные пятна. А что это за новая газета, если ее уже читали? — рассуждали подписчики. Но почтальона пока не били, потому что он носил еще и пенсию. А пенсию любили все.
— Скажи им, Антип! Скажи еще! — заявил владелец единственного ларька в селе Дорел Мутяну. Подзуживая примара, он изменил голос, полностью перейдя на петушиный фальцет. Мало ли, думал осмотрительный торговец, налог налогом, а ларек один. Да еще — единственный. Остальные несогласные тоже поддержали его, каждый на свой лад.