Акакий хоть и был чертом, почитал рождественские праздники лучшим временем года. Почти две недели были повсюду благолепие и порядок, Соседи сидели по домам, занятые своими делами — у нечисти да нежити свои праздники, — а самому Акакию выпадала даже возможность навестить родню на Псковщине.
Обычно. Но вот в этом году, как назло, дела не ладились, и словно сговорились все.
— Это все свадьба, — мрачно проговорил Акакий, бросая очередной тревожный взгляд на календарь, а затем на часы. Было почти восемь вечера, и в этот час кабинеты в кордегардии Инженерного начинал уже обходить комендант, прогоняя заработавшихся залихватским «У-ух! Черти проклятые!».
— Все трудишься? — дверь приоткрылась со скрипом, и в образовавшуюся щель просунул свое лицо Анцибол. Вид он имел уже самый праздничный и даже усы успел завить и напомадить.
«Что за франт!» — мрачно подумал Акакий и потянулся за дыроколом.
— Вот что, братец мой Акакий, — Анцибол[1] проскользнул ужом в комнату и приобнял Акакия за плечи, — сворачивай-ка ты всю эту свою лавочку, надевай пальто и пошли уже. Я в ресторации столик нам заказал. Поужинаем, выпьем, пообщаемся с мамзелями. Мамзелей я тоже заказал.
Акакий поморщился. Был он не ханжа, это уж совсем не в чертячьей природе, но твердо уяснил за двадцать лет знакомства, что от анциболовых мамзелей одно беспокойство. В прошлый раз их опоили чем-то и обобрали, а ещё до того у самой бойкой мамзели супруг оказался цирковым силачом. Гирю пудовую выжимал одной левой. Скрутить в бараний рог черта такому вообще труда не составило. Конечно, больше в тот раз досталось Анциболу, но и Акакия зацепило, так сказать, за компанию.
— Сам иди, — Акакий развел руками, а после указал на груду неразобранных еще бумаг. — У меня — сам видишь.
Анцибол взял одну из папок и пролистал ее содержимое со скучающим видом. Вернул на стол.
— Эдак ты еще год провозишься, братец.
— Не провожусь, — замотал головой Акакий, хотя на душе стало при этом как-то муторно. Никто не знал толком, что будет, если все дела до Рождества не завершить и начальству не сдать. Рассказывали всевозможные жуткие истории, поговаривали, что у обер-черта Вражко[2] на этот счет припасено нечто совсем уж особенное. То ли василиск у него в подвале, а то ли ещё что похуже. В самых мрачных историях те, кому не посчастливилось рассердить начальство, пропадали бесследно.
— Эхехе, — вздохнул с фальшивым участием Анцибол. — Знаю я, в чем тут дело. Жениться ты еще не женился, а под каблук тебя уже загнали.
— Ох ты ж холера! — выругался побледневший Акакий.
Про невесту свою, Агриппину, он и думать забыл. Сговорены они были матерями, виделись редко и в целом были друг к другу равнодушны. Агриппину, насколько знал Акакий, весьма и весьма радовала возможность перебраться из Пскова в Санкт-Петербург, но и только. Муж ее не интересовал ничуть, верно было и обратное. То и дело, раздосадованный этой всей ситуацией, Акакий собирался помолвку разорвать, пусть даже это и грозило ссорой с родительницей, а также с грозной родней Агриппины. Угроза та была на самом деле невелика — не стали бы честные русские ведьмы чинить козни члену Синода, пусть и занимающему в том Синоде столь малую должность, с окладом крошечным и тесным кабинетом. Но всякий раз, когда Акакий собирался с мыслями и готов был уже решить вопрос раз и навсегда, что-нибудь происходило и занимало его целиком и полностью. И о грозящей женитьбе Акакий попросту забывал.
То же самое произошло и сейчас. Акакий потянулся за очередной бумагой, которую требовалось перечитать, подписать, убедившись, что все в порядке, а после подшить в годовую папку. Потянулся, взял, перечитал и выругался.
— Ох ты ж трижды по пять холера!
Анцибол заглянул ему через плечо, пробежал документ глазами и хмыкнул.
— Ну да, брат, не судьба. Бывай тогда. Если что, мы в Кюбе[3] будем.
И, похлопав на прощание товарища по спине, Анцибол упорхнул, точно психея какая-нибудь, а не приличный разумный черт. Акакий, впрочем, сразу же о нем позабыл. Куда больше занимала его мысли бумага, разложенная на столе. Проклятой Меланье Штук вздумалось преставиться аккурат под Рождество.
1
Анцибол — одно из прозваний черта, используемое среди крестьян, что бы не накликать его.
3
Кюба — знаменитая санкт-петербургская ресторация, с 1887 года принадлежавшая французскому шеф-повару Жан-Пьеру Кюба. До этого носила название «Парижского кафе». Располагалась на втором этаже 16 дома по Большой Морской улице.