Денег, полученных за картину, хватило только на хлеб и краски. В холодной мастерской она съела хлеб, и долго сидела без движения на единственном, колченогом табурете.
Потом лихорадочно приготовила холст, схватила краски и замерла перед ним, словно вспоминая…
Вечер. Холодная мастерская освещена одной единственной лампой. Корка хлеба, оставленная на утро, засыхает на столе… На колченогом табурете лежит белоснежная ракушка… Худенькая фигурка замерла перед картиной, на которой в бархатной ночи вздыхает огромный океан…
Не родись в понедельник…
Жаркий, звенящий цикадами тропический день завершался пасмурным душным вечером. Тучи набрякли над побережьем тяжелыми похмельными мешками и норовили вот-вот опрокинуться на землю ливнем. Небольшая деревушка из нескольких соломенных хижин, которые нахохлились как курицы на берегу, раскинулась вдоль пологого берега мутной реки. Сильные порывы ветра рвали клочья соломы и сети, развешенные повсюду, и все это носилось по всей округе вместе с пылью и мусором…
Старый Флинт, кое-как выбравшись из выдолбленной из дерева лодки, пошел к своей хижине, застревая деревяшкой в гальке. Он шел, бурча себе под нос, и размахивая руками. Бросив рваную сеть на землю, пират взглянул на небо, сплюнул и… вытерся,… плевок с ветром вернулся назад.
На поваленном дереве сидело трое. Флинт неуклюже плюхнулся, выставив раздолбанный протез вперед, и покосился, вроде никто не видел.
— Крокодил не ловится… — проскрипел он.
Дон Кихот покачал головой и вздохнул.
— И кокос… не растет… — в его голосе послышалась обреченность.
Санчо сидел, упершись локтями в толстые коленки, и медленно шевелил губами, производя какие-то расчеты.
— Так жить нельзя… — проговорил решительно Дон Кихот.
Флинт скептически скривил губы. Он всегда настороженно следил за выкрутасами этого длинноногого синьора, и сейчас с опаской ожидал его глубокомысленных выводов.
— Yes, — довольно заключил Санчо Панса. — Великая Мама нас в понедельник родила!
"Еще один мыслитель…", зло подумал Флинт. "Раньше бы — на абордаж, и все ясно!"
Но кушать хотелось все сильнее, и Флинт угрюмо молчал.
И Великая Мама молчала. Она сидела мрачно, поджав толстые губы. Никак не отреагировав на слова своего младшего, она встала.
Дети понедельника замерли, — Великая Мама встала, — жди неприятностей…
— Ты посуду помыл? — прошипел Флинт Санчо.
— Почему всегда я? — промямлил тот, стараясь, чтобы его слова не достигли ушей Мамы.
— Я помыл… — торопливо прошептал Дон Кихот.
— А… А носки мои постирал? — продолжал вспоминать все свои грехи хитрый Флинт.
— А-а-а, — закричал шепотом Санчо, получив затрещину от старого пирата.
— Не обижай маленьких, я постираю твои носки! — прошипел на него Дон Кихот. — А-а-а, что с Вами такое Мама?!
Великая Мама рухнула в полный рост на землю… Ее большие руки стали загребать песок и посыпать им голову… Переборщив, она выдернула голову из кучи песка, и шумно втянула своими мощными легкими целый галлон воздуха…
— Черт… — пробормотала она. — Короче, дети мои, сегодня придет на небо Черная метка!!! Горе нам! Горе! — воскликнула она во всю глотку, воткнувшись снова головой в песок.
Дети понедельника упали рядом с Мамой, задрав к небу зад, и тихонько завыли, не понимая какая такая метка свалилась на их несчастные головы.
Лентяй Флинт выглядывал время от времени из песка и ковырялся в носу. Дон Кихот старательно выводил слова молитвы и бубнил:
— Из-за тебя и придет Черная Метка, Деревянная Нога!
Ветер на берегу крепчал, задирая соломенные крыши, и одна из них, слетев и покружив в воздухе, брякнулась на Великую Маму…
Она закричала истошно и, подняв очи, провозгласила:
— Черная Метка!!!
Серый, неприятный свет залил всю округу своей жутью. Диск солнца, висевший над ближайшей горой, был закрыт черным пятном полностью, и лишь по краям ослепительные останки исчезнувшего светила жгли нестерпимо глаза. Тишина замершего на полувздохе, на полушаге мира, уже начинавшего задыхаться от нехватки воздуха, готового покончить жизнь самоубийством в панической коме, давила на уши.
— Родился тост! — Санчо не любил тишину с детства. — Ой! — затрещина от Мамы приостановила литературные роды Санчо.
Неотвратимость беды светилась на ее широком лице. Слезы текли из глаз. Ей хотелось увидеть вновь всю свою прекрасную жизнь перед смертью. "О небо! Если бы еще хоть раз постирать носки и вычистить семейный котел! Я прошу так мало!"
Но дети понедельника не любили стирать носки, они хотели кушать.
— Так все крокодилы передохнут, — проворчал Флинт.
— Кокос не расцветет, — поддержал его впервые Дон Кихот.
— Родился тост, — осторожно повторил Санчо, — не родись в понедельник!
Дон Кихот поморщился.
— С пивом потянет, — поддержал Флинт тоже впервые Санчо.
Между ними возник заговор. Поэтому они заговорщицки переглянулись и стали потихоньку отползать от Маминой широкой спины, вздрагивавшей под соломенной крышей.
Остановившись у подножия горы, дети понедельника еще раз переглянулись, вроде бы ничего не забыли. Абордажные, ржавые крючья, ножи, монтажные "кошки"…
— На абордаж!!! — глаза Флинта загорелись впервые за долгое время, он даже откинул деревяшку, но покачнувшись, понял, что погорячился. — Вперед!!! Закрючим Метку на абордаж!
— Закорючим!!! — разметав длинные волосы по лицу, возопил Дон Кихот, как всегда не разобрав смысл, но ухватив идею.
Санчо, увешанный всем снаряжением, пошел, покачиваясь от тяжести, за ними, прошептав:
— На абордаж-ш-ш! — зашипел он, сползая назад с крутого выступа скалы.
Идти было тяжело, мертвенный свет вытаскивал всех мертвяков из всех щелей и они, цепляясь, щупали бьющиеся от страха сердца трех. Задыхающийся в коме мир давил на уши тишиной… Но дети понедельника шли вперед.
Когда Флинт разбил свою деревяшку до крови, они оказались на вершине. А дальше… Последний бой!
Стараясь не высовываться, они обнялись напоследок и, как тигры, ринулись вперед.
— На абордаж!!! — заорал Флинт.
Монтажные «кошки», абордажный крюк и нож одновременно вонзились в Черную Метку. И она медленно поползла вниз.
— Закрючим Черную Метку!
— Закорючим!
— На абордаж-ш-ш!
Трое смельчаков исчезли в пропасти, а над миром засияло освобожденное светило. И мир вздохнул во все легкие…
Эксперимент
Длинный центурианский день клонился к вечеру. В воздухе, желтом от мельчайшей пыли, забивавшейся повсюду, носились черные, узкотелые птицы. Они пронзительно кричали, предвещая грозу. На широком крыльце абсолютно круглого здания академии стояли двое. Белые плащи полностью скрывали их от пыльной бури, а низко надвинутые капюшоны с тончайшей, прозрачной вуалью позволяли спокойно разговаривать в этом сплошном, пыльном мареве.
— И какая тема твоей дипломной работы…? — произнес один из них.
— Тема — люди…, ну, ты меня понимаешь… — с легкой усмешкой, еле улавливаемой в голосе, ответил второй, — …в нашем зверинце видел эту печальную парочку? Так вот тема, можно ли считать этот вид отдаленной, хоть и плохо развившейся, ветвью существа космического, или это случайный мутировавший вид местного происхождения? Мне, если честно, не совсем понятен интерес такого плана к этим несчастным… существам.
— Ну, в конце концов, они сильно на нас похожи, это во-первых… — принялся рассуждать первый, — во-вторых, нам бы давно следовало попробовать систематизировать набор звуков, которыми они явно общаются, в-третьих, наконец, они так трогательно друг о друге заботятся… Ты вообще видел их хоть раз? — вдруг воскликнул он.
— Нет…, сейчас туда иду, надо же когда-нибудь начинать, — с сожалением протянул его собеседник, — вечером увидимся…