— Торопишься… А мне осталось только ждать… Когда ко мне кто-нибудь забежит на огонек…
Аркадий промолчал.
— Скучно с нами со стариками, кто ж захочет скучать по собственной воле?.. — дед поерзал на печи и ответил себе сам. — Только тот, кто всю жизнь с тобой бок о бок терся… Стало быть ты уже годков двадцать впустую прожил, не нажил ты себе никого побалакать для души в старости… Кто взглянет на тебя, не побрезгав, не заметив морщин и беззубого рта, с любовью погладит твою лысую башку, а…?!
Дед захохотал, похлопав себя по лысой голове.
Аркадию стало жарко. Партия застряла. Два ферзя встали друг против друга, окруженные мрачной воинственной свитой, пешки лениво потявкивали время от времени из-за их спин…
А избушка внезапно исчезла, лихо вытряхнув путешественника в сугроб и рассыпая по окрестностям дедов раскатистый хохот.
Вынимая себя из тяжелого осадка толи обиды, толи злости, Аркадий уже проклинал все на свете, когда вылез из глубокого снега, — не надо было идти одному, опять подумал он…
Гудок паровоза прорезал тишину притихшего, словно оглохшего от дедова хохота, леса. Поезд, не успев появиться, уже приближался к Аркадию, рельсы посверкивали в свете фонарей и исчезали в небе, закручиваясь спиралью…
Аркадий прыгнул на ступеньку притормозившего поезда и некоторое время висел на ней, подставив разгоряченное лицо холодному воздуху и снегу, и забытому ощущению детства… словно его только что отшлепали и поставили в угол… Что-то больно кололо руку… Белый ферзь… А он играл черными… Значит, он все-таки срубил дедова ферзя… А зачем, спрашивается?…Теперь деда жалко, думал Аркадий, раздраженно бросив ферзя в рюкзак.
Поезд летел по железнодорожному полотну вверх, кружа в волнах метели, серпантина, разноцветных фонарей… На станциях гремели шутихи, брызгали фонтаны. В открытые двери вагонов летели пестрые взрывы хлопушек… Бацила всеобщего ликования опять зашевелилась в раздраженном Аркадии. Снегурки сновали всюду, Деды Морозы искали своих Снегурок, безумные Зайцы совали всем прохожим путеводители по Новогоднему Лесу с описанием всех уголков этого просто волшебного места. И огромные часы на каждой станции распевали незатейливые новогодние песенки, а круглозадые снеговики выезжали на коньках, и ребятишки верещали от радости, а мамаши и папаши — от радости за них… Но его, Аркадия, поезд нес все дальше…
Аркадий, прислонившись к холодному стеклу, даже задремал, представляя, как он войдет в их любимое кафе Серебряный Шар на станции Звезда, которая затерялась среди этих лесов, к которой дорога шла все вверх и вверх. И они будут долго смеяться и вспоминать, кто как добирался, кто кому встретился, интересно, куда исчез Виталя, он так и не позвонил, тоже, наверное, болтается где-нибудь на канатной дороге… Как-то раз они добирались до Серебряного Шара на ней — "…феерично", хмыкнул Аркадий, засыпая, вспомнив, как танцевал тогда с безумным Зайцем, а потом оказалось, что это была Верочка…
… Скрежет тормозов разбудил Аркадия, но, притормозив на минуту, поезд двинулся вновь. Двери вагона шумно открылись, и вошла… Аришка. Ариша, вторая неповторимая любовь Аркадия… "Закончили институт и…разбежались пути-дорожки…", мысль Аркадия привычно проехала по накатанному следу, но неожиданно скептически скукожилась на последних словах…
— Ариша, какими судьбами? С наступающим… — Аркадий встал, широко раскинув руки, и, словно медведь, раскачиваясь вместе с поездом, пошел навстречу улыбающейся Арине.
Она негромко рассмеялась. Сняв шапочку и стряхнув снег, Арина растерянно огляделась.
— Ну, и втянул Виталька меня в этот поход… Ты знаешь, позвонил, расшумелся на меня, что, все равно будешь сидеть одна, а я, говорит, расхандрился… Но… это же просто какое-то невозможное место, Аркаша…
"Только она может сказать так Аркаша", подумал Аркадий, "… только у нее оно не походит отвратительно на кашу… Всегда ненавидел свое имя…", и опять улыбнулся.
— …Сначала этот Начало меня втянул… в елку… Посреди леса на меня обрушился поезд… — Она теперь также растерянно смотрела на Аркадия. — Кажется, тысячу лет тебя не видела… С Новым Годом тебя, Аркаша… — Ее глаза вдруг округлились. Она заторопилась, — до Нового Года ведь уже совсем чуть-чуть осталось! Десять минут — прокричали эти ненормальные часы, когда я садилась в поезд, и мы, наверное, не успеем добраться… — неожиданно почти успокоившись, и, пожав плечами, она смотрела на Аркадия, словно уж он-то непременно сейчас что-нибудь придумает.
А он, понимая, что в его рюкзаке только коньяк, и что, конечно, он должен был бы сейчас выхватить красивым жестом шампанское и бабахнуть… но, увы… увыкнуло его самолюбие… Но, черт побери, как же он был рад… Эта простая фраза, мало того, что повторилась в его застрявшем мозгу несколько раз, она и выскочила первой, едва он заговорил:
— Ариш… Ты не представляешь себе, как я рад… Ты знаешь, у меня нет шампанского — холостяцкие привычки все… — проговорил Аркадий, ныряя в булькающий рюкзак. — Но у меня есть… — он удивленно замолчал и закончил, — шампанское!
Вместо белого ферзя в его рюкзаке лежала белоснежная бутылка шампанского… Аркадий, растроганно пробормотав "…ну, спасибо, дед…", лихо бабахнул пробкой в потолок вагона.
Вагон, словно он ждал этого уже давно, вздрогнул и весело рассыпался разноцветным конфетти… Вывалившись в сугроб, Аркадий с удивлением отметил идиотскую улыбку, блуждающую по его лицу и руку Арины, которую он сжимал, пожалуй, даже чересчур сильно…
Станция Звезда встречала их оглушительным салютом, часы отбивали двенадцать, а из Серебряного Шара народ валил валом, расстреливая все свои боеприпасы сразу… Верочка, Маша с Мишей, Семен…
— Да, здесь уже все наши!!! — радостно вопил Аркадий, обнимая за плечи и тормоша улыбающуюся ему Аришу.
…Молодой человек в черном пальто и неуместных щегольских туфлях протиснулся сквозь толпу к вновь прибывшим и, сунув тонкую, сложенную лодочкой, ладонь, проговорил, чуть наклонив голову:
— Начало заказывать будем?
Заметки на полях души
…Есть такие редкие летние дни у нас в Сибири, когда днем стоит замечательная, звенящая «кузнецами», жара. Дух от травы — от белоголовника, душицы, смородины — идет такой пряный, что, кажется, никогда не надышишься им… Солнце заглядывает на веранду нашей дачи, добравшись до зенита, и крашенные широкие доски раскаляются, обжигая босые ноги… Легкий сквозняк шевелит тюль на окнах, хочется спать, сладкая нега не позволяет очнуться ото сна еще долго… до самого вечера… который приносит из леса долгожданную прохладу… Идем купаться? До озера — далеко, но идти легко, влажный воздух политых садов, темнеющего в наползающих незаметно сумерках леса освежает после жаркого дня, тропинка, заросшая высокой душной травой, петляет впереди… К озеру приходим уже в темноте… Но ночь так тепла, как бывает у нас только в июле… Жадно бросаешься в воду и, оказавшись на середине озера, переворачиваешься на спину… Раскинув руки, замираешь, глядя в звездное небо, и оно… склоняется низко-низко над тобой, заглядывает в глаза и, легонько подмигнув, покачивает на волне…
Это ощущение настолько сильное, что не могу его не взять с собой… В самый укромный кармашек моего рюкзака… Я пронесу его через всю жизнь, деля его лишь с немногими…
Когда впервые я почувствовала, что роняю свои дни в бездонную пропасть времени? Они вдруг стали облетать, кружась в памяти жалкими обрывками, теряясь в сыплющихся на меня пустых словах, в слишком повторяющихся днях, образуя черные дыры, куда я стала проваливаться, сначала не замечая уходящую из под ног быль… И цепляться за вырывающиеся из обыденности образы стало единственным способом встряхнуть себя за шиворот и очнуться, и почувствовать себя частицей чего-то неизмеримо целого…
… А вот в этом укромном уголке моего скарба, в списке драгоценных воспоминаний моей жизни живет ощущение тепла.
Канун Нового Года. Я слишком мала, чтобы осознать, сколько этому воспоминанию лет. Я слышу мамины слова. Она разговаривает на кухне со своей мамой, моей дорогой бабушкой Александрой Федоровной:
— Не знаю — успею ли… — говорит она тихо, стараясь не разбудить меня.