Сборник рассказов
АЛЕКСАНДР ТАРАСОВ
НА КРАЮ СЕЛА
Добротным, тем более современным домом сие строение при всём желании назвать было трудно — избушка на курьих ножках, срубленная прадедом Стояновых чуть ли не сто лет назад, или, как он сам однажды сказал: «Сразу после того, как Вильгельму повоевали».
Из-за того, что домишко несколько раз ремонтировали, снимали с него солому и перекрывали сначала рубероидом, а затем шифером, оно смотрелось довольно весело и прилично. И внутри было просторно: кроме кухни здесь размещались горница и спальня.
Однако главная изюминка не в самом доме, а в том месте, где он стоял: на самом краю села, и от него рукой подать до огромного пруда — более трёхсот метров в ширину и чуть ли не полтора километра в длину. Опоясан пруд лесополосой из сосен, берёз и лип. В конце огорода возвышался покатый меловой холм, на вершине которого начинался лес.
Зажиточные горожане — село находилось в пяти верстах от райцентра — постоянно досаждали просьбами продать им дом под дачу. Деньги немалые сулили, но Ольга всем отказывала.
Прадед Савелий Тимофеевич рубил дом на большой кагал — двенадцать душ, но доживать в нём пришлось его правнучке Ольге со свекровью и своей двоюродной сестрой. Наложилось одно на другое: сначала у свекрови в соседнем селе хата сгорела, и её пришлось приютить, а потому у двоюродной сестры, инвалида с детства, после смерти родителей было два пути: в петлю или в дом престарелых. Ольга избавила убогую и от одного и от другого — к себе коротать век забрала. Муж Ольги — Николай молодым ещё от пьянки сгинул, ему к тому времени и тридцати четырех годов не исполнилось. Работал Николай в колхозной столярке, руки у него были дай Бог всякому, что и стало для доброго, безотказного парня трагедией: заказы от односельчан сыпались один за другим, и расплата за услугу каждый раз одна — бутылка. Детей Ольге с Николаем Господь не дал, но, может, оно и к лучшему.
Пока Ольга при социализме работала в колхозе учётчиком, жить было можно, но едва только перестройка клятая зашевелилась, как только о демократии затрубили, колхоз сразу же развалился, а на его обломках соорудили акционерное общество, которое через время силком втянули в состав агрохолдинга с глупым названием «Прогресс-Агро-Победа». Ольга тотчас попала под сокращение. Ей аккурат к тому времени пятьдесят пять стукнуло — пенсионный возраст для женщины.
Никому не нужной Ольга стала. Приглашали, правда, иногда с мужика-ми-пенсионерами солому скирдовать, но какой там заработок? К тому же и расплачивались не всегда вовремя и не всегда деньгами, а то зерном, то овощами какими-нибудь. Не по людски расплачивались, не по совести.
Пошла жизнь через пень-колоду, чем дальше — тем хуже. Пенсия у всех троих мизерная, а дороговизна на всё живое и мёртвое, как на дрожжах, растёт. Держались в основном за счёт огорода в десять соток. На нём Ольга сама ковырялась: сестра почти безногая, а свекрови восемьдесят с гаком, считай, какие из них работники? Тем более что свекровь последние три года всё время болела. Расходы на лекарства с ног ссадили, да ещё власти налогами да сборами всякими задавили: квитанции за свет, за газ, за землю почтальонша Нина каждый месяц приносила. Потому женщины и старались включать свет как можно реже, утюгом и телевизором вообще не пользовались. Да их, по правде сказать, у Стояновых и не было.
— Всё время в потемках живём, как в войну, — вздыхала иногда свекровь — хоть бы скорее Господь к себе прибрал.
Не зря в народе говорят: пришла беда — отворяй ворота. Как оно на самом деле произошло — никто не знает, только отравилась сестра-калечка газом. Ольга в тот день с утра свекровь в местный фельдшерско-акушерский пункт водила на другой конец села — километра два от их дома, а когда вернулись к обеду — сестра мёртвая на полу у порога лежит; конфорка на газовой плите открыта, на конфорке двухведёрная кастрюля с почти выкипевшей водой стоит.
Милиция потом разбиралась. Списали всё на несчастный случай. Зато односельчане твердили в одну душу: сама себя убогая порешила. А раз так, то и не дали староверы согласия хоронить её вместе со всеми на кладбище: по нашей вере самоубийство — грех.
Одна лишь старуха Кисуриха за калечку заступилась, да и то как: — «Убили Стоянцы Богом обиженную, штобы не кормить. Сами убили!» — уверяла она всех так, словно была очевидцем произошедшей смерти. Кисуриха всю свою долгую жизнь со всеми враждовала и всех ненавидела.
Сколько нервов пришлось потратить, прежде чем похоронили отравившуюся! Односельчане — все как один староверы — предупредили и главу местной сельской администрации, и участкового милиционера: попробуйте, мол, только дать разрешение похоронить на кладбище! И власти сдались: дали добро на то, чтобы закопать усопшую в конце огорода.