Прежде чем написать первое слово он долго и сосредоточенно смотрел в окошко, думал.
«Дорогие мои папочка и мамочка, — написал он. — Опять подумал, зачеркнул „дорогие“ и сверху вывел „любимые“. — Тётка Тамара умерла вчера от крови, и по ней муха в гробу ползает. Я не знаю, с кем я теперь буду жить. Я никому не нужен. Бабушка Фрося сказала, что меня в детдом, наверное, определят. Она бы меня взяла к себе, да старенька уже, ей не разрешат, и пенсия у ней такая, что только ей самой да мухам на еду хватает. Говорят, в детдоме страшно, и никто никому не нужен. А я есть хочу, с самого утра только чайку с хлебцем поел, всем некогда, тётку Тамару хотят хоронить. Мамочка и папочка, если вы там у себя увидите Бога, попросите его, чтобы он помог мне, потому что мне помочь больше некому. Я буду ждать. Я вас очень люблю».
Серёжка задумался: чтобы ещё написать? Но ничего больше не придумал, вырвал листок из тетрадки и вчетверо сложил его.
От дома до кладбища было не более километра. Проводить усопшую в последний путь собралось считанное количество человек: тётку, в силу её болезни и характера, в селе особенно «не праздновали», жила она здесь мало, да и к тому же конец августа — время жарких огородо-полевых работ.
Кроме шести достаточно престарелых мужчин — «копачей» (они и гроб несли, и ямку копали), за гробом шли десяток женщин, да ещё Серёжка с бабушкой Фросей. Серёжка специально упросил бабушку приотстать немножко и сказал потихоньку:
— Бабань, а я маме с папой письмо написал.
— Ага, ага, дитятко, хорошо, — закивала согласно головой бабушка Фрося, думая о чём-то своём. А потом аж остановилась испуганно:
— Как написал? Куда? — спросила она, и на её красных, подслеповатых глазах появились слезинки.
— Я не знаю, как мне тётке Тамаре его в гроб положить.
Старуха стояла, слёз на её глазах становилось всё больше, она их не вытирала, а лишь прикрыла рот ладонью левой руки, словно придавливала крик, который в любую секунду готов был вырваться из этого самого рта.
— Господи Исусе Христе, — наконец нашлась она и дрожащей рукой перекрестилась три раза сама и перекрестила Серёжку. — Горемыка ты несчастный, и кто же это тебя надоумил писать, ай сам придумал?
Серёжка насупился. Он испугался и подумал, что зря рассказал старухе про письмо — теперь она ни за что не разрешит его положить в гроб к тётке.
— И где это письмо?
Серёжка молчал.
— Что же ты молчишь? Давай письмо, я его незаметно в гроб суну. Не бойся, никто не узнает!
Серёжка недоверчиво посмотрел в глаза бабушке.
— Не бойся, не бойся, дитятко, сделаю всё как надо.
Бабушка Фрося перекрестилась и взяла четвертушку бумаги из потных и грязных Серёжиных рук.
Перед тем, как накрыть гроб крышкой и начать вколачивать в него гвозди, один из копачей грубо подтолкнул Серёжку в спину.
— Чего стоишь, сияешь, как медный самовар? Иди с тёткой попрощайся, — выдохнул он едким вонючим перегаром.
Серёжка попятился назад, готовый расплакаться, он боялся покойников. Вступилась за него бабушка Фрося.
— Чего пужаешь дитёнка, непутёвая голова, — напустилась она на копача. — Видишь, он и так ни жив, ни мёртв стоит.
И пригорнула Серёжку к себе.
Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку в гроб к тётке его письмо, и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.
Когда над тёткиной могилой поставили большой жёлтый деревянный крест, и все потихоньку потянулись с кладбища к поминальному столу, который был накрыт в их подворье, Серёжка стоял у могилки и думал: передала ли тётка письмо родителям? То-то они, поди, сейчас радуются за него! Ведь когда они погибли, Серёжка ещё в школу не ходил и писать не мог, а теперь.
— Папочка, мамочка, я вас очень люблю, — сказал Серёжка и впервые с момента тёткиной смерти заплакал. Плакал он долго, навзрыд: ему очень не хотелось в детский дом.
ЮРИЙ МАКАРОВ. РОВЕНЬСКИЕ ЗАЛЕПУХИ
НАСТОЯЩИЙ ПАСЕЧНИК
Никифор Петрович настоящий пасечник. Пасечник, можно сказать, с большой буквы. Прожил он уже семьдесят восемь лет, а бортничеством из них занимается уже все сорок пять. Кажется, о пчёлах он знает всё, а то и больше. Только зацепи, так он тебе такого о пчеле нарассказывает, да всё так интересно и ладно, что поневоле сам захочешь пасечником стать.
Вот сидит он у себя в садочке под июньским солнышком. Пчёлы носятся, как угорелые, а он подрёмывает на ослончике в соломенной шляпе, руки на колени положил, но одним глазом всё ж за процессом медоноса наблюдает.