А знаешь, как ночью остаться в квартире вдвоем с таким профессором, с таким, понимаешь, членом общества по распространению разных знаний. Вот ты меня называешь «бичом», а он небось и слова-то такого не знает. Я бы тебе сказал, охотник, как он меня спросил:
«Значит, ты моряк, Валя? Выходит, что ты стал моряком?»
Да, я моряк, я рыбак, так мою распротак. Что ты хочешь, чтобы я рассказывал ему, как с сейнера меня выперли и как с плавбазы меня выперли, да? Может, мне про Елисеевский магазин ему рассказать?
«Ах, Валька, Валька, что такое счастье?» — спрашивает мой отец и читает какие-то стихи.
А для меня, охотник, что такое счастье? Ликером налиться до ушей и безобразничать с икрой, да?
«Неужели ты ничего не помнишь? — спрашивает отец. — Нашей квартиры в Саратове? Меня совсем не помнишь? А маму?»
Что я помню? Кто-то вытаскивал стол и ставил на него стул, влезал и снимал мою резинку. Потолки были высокие, это я помню. Подожди, охотник, вот что я еще помню — патефон. «Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля лети…» А мамы я не помню. Помню мильта в белом шлеме и мороженое, которое накручивали на такой барабанчик, а сверху клали круглую вафлю. И помню, как в детском доме дрались подушками, как в спальне летали во все стороны подушки, как гуси на даче. Вот еще дачу немного помню и озеро. А гуси не летают. Ты небось и не видел никогда, охотник, материковых гусей, белых и толстых, как подушки.
«Когда ты еще приедешь, Валентин? — спрашивает отец. — Переезжай ко мне. Ты моторы знаешь, технику, устроишься на работу. Женишься…»
И сейчас он все мне пишет без конца — приезжай. А как я приеду, когда у меня ни галстука, ни штиблет и грошей ни фига?
Мне бы чемодана два барахла, и сберкнижку, и невесту, девку такую вроде Люськи Кравченко, тогда бы я приехал, охотник.
Господи, и чего он меня нашел, на кой он меня, такое добро, нашел, этот профессор?
Вот кого бы ему найти, так вот Герку, такого симпатичного сопляка, поэта, чтоб ему! Ишь ты, шагают, орлы! Экипаж коммунистического труда.
— Здорово, матросы, — сказал я.
Черт те что, какие чудеса! Сколько отсюда до Москвы — десять тысяч километров, не меньше, и вот я слышу голос своего бати и хрипну сразу неизвестно отчего.
— Здравствуй, Валентин, — говорит он. — С днем рождения!
— Здравствуй, папа, — говорю я.
— Получай сюрприз. Скоро буду у вас.
— Чего? — поперхнулся я и подумал: «Опять, что ли, его замели?» Прямо весь потом покрылся.
— Получил командировку от общества и от журнала. Завтра вылетаю.
— Да что вы, папа!
— Не зови меня на «вы»! Что за глупости!
— Не летите, папа! Чего вы? Вы же старый.
— Ты недооцениваешь моих способностей, — смеется он.
— Да мы в море уходим, папа. Чего вам лететь? Я в море ухожу.
Замолчал.
— А задержаться ты не можешь? — спрашивает. — Отпроситься у начальства.
— Нет, — говорю. — Никак.
— Печально.
И опять замолчал.
— Все-таки нужно лететь, — говорит.
Ах ты, профессор кислых щей! Ах ты, чтоб тебя! Что же это такое?
— Ладно, — говорю, — папа, попробую. Может быть, отпрошусь.
Луна плыла под всеми парусами, как зверобойная шхуна «Пламя». Будто она уносила меня от всех забот и от передряг туда, где не пыльно.
Дико хотелось выпить, а в кармане у меня был рубль.
Ну вот, приедете, папа, и узнаете обо всем. Советую еще обратиться в отдел кадров к товарищу Осташенко. Черт меня дернул пойти тогда на каланов с этим татарином! Почти ведь человеком стал, прибарахлился, не пил…
Рубль — это по-старому десятка, сообразил я.
В «Утесе» гулял боцман с «Зюйда». Он захмелил уже четырех пареньков, а к нему все подсаживались.
— Иди туда, Корень, — сказала мне официантка. — Доволен будешь.
Я вынул свой рубль и положил его на стол.
— Вот, — сказал я, — обслужи, Раиса, на эту сумму.
Она принесла мне сто грамм водки и салат из морской капусты.
«Все, — думал я. — Хватит позориться».
Смотрю, в ресторан шустро так заходит Вовик, не раздетый, в тулупе и шапке. Подходит ко мне.
— Корень, — говорит, — аврал. Собирай своих ребят, кого знаешь, едем в Талый.