Вечером, когда лучи солнца медленно покидали долину, я, облокотившись на подоконник, отдыхал, размышлял о великом зрелище природы, всегда одинаковом в своей чудесной правильности и вместе с тем вечно новом. Далёкий караван, тянувшийся по склону холмов; араб, галопом мчавшийся вдали, на самом горизонте и похожий на точку, затерянную в пустоте; несколько пробковых дубов, листва которых вырисовывалась на алых полосах заката, как причудливая виньетка, и, наконец, совсем, совсем далеко, надо мною, круги хищных птиц, бороздивших тёмную лазурь своими острыми, неподвижными крыльями: все это меня занимало, захватывало; я оставался бы там целыми часами, если бы долг не призывал меня к анатомическому столу.
В конце концов, никто и не осуждал моих вкусов, за исключением одного лейтенанта из стрелков, по имени Кастаньяк, портрет которого я должен нарисовать перед вами.
В самый день моего приезда в Константину, когда я только еще выходил из экипажа, позади меня раздался голос:
- Ба! бьюсь об заклад, что это-то и есть наш полковой доктор.
Я обертываюсь и сталкиваюсь с пехотным офицером, длинным, сухим, костлявым, красноносым, с седеющими усами, с фуражкой на ухе, с козырьком, нацеленным в небо, с саблею между ног: то был лейтенант Кастаньяк.
И пока я пытался сообразить, кому принадлежит эта странная физиономия, лейтенант уже пожимал мою руку.
- Добро пожаловать, доктор...-Очень приятно познакомиться с вами, черт возьми! - Вы устали, не правда ли? - Войдемте... я берусь представить вас клубу.
Клуб в Константине не более как маленький ресторан для офицеров.
Мы входим; ибо как же устоять перед сердечным энтузиазмом подобного человека? А между тем, я ведь читал Жиль Блаза!
- Человек, две рюмки... Вы что пьёте, доктор? Коньяк... ром?
- Нет... кюрасо.
- Кюрасо! почему же в таком случае не парфет-амур? - Хе-хе-хе! У вас странный вкус... Человек, рюмку абсента для меня... и побольше... локоть выше!.. Хорошо! За ваше здоровье, доктор!
- За ваше, лейтенант.
И вот я попал в милость у этого странного человека.
Бесполезно говорить вам, что эта дружба не могла пленять меня долго! Я не замедлил убедиться, что мой друг Кастаньяк имел привычку читать газету в минуту уплаты по счёту. Это сразу определяет человека.
Зато я познакомился с несколькими офицерами того же полка, которые немало смеялись со мной над этим амфитрионом нового рода; один из них, по имени Раймонд Дютертр, славный юноша, не без достоинства рассказал мне, что при его прибытии в полк с ним произошло то же самое.
- Только, - прибавил он, - так как я ненавижу плутов, я высказал это Кастаньяку перед товарищами. Это ему не понравилось, и мы отправились прогуляться за крепость, где я его наградил славным ударом, что ему весьма повредило, так как он пользовался большим престижем и слыл палачом всех черепов, благодаря некоторым счастливым дуэлям.
Дело обстояло так, когда в середине июня в Константине появились лихорадки; наш госпиталь стал принимать не только военных, но также и довольно большое число местных жителей, что принудило меня прекратить все свои занятия ради службы.
В числе моих больных случились как раз Кастаньяк и Дютертр; но у Кастаньяка не было лихорадки: он был поражен своеобразным недугом, носящим название delirium tremens[2], состоянием бреда, нервной дрожи, свойственным субъектам, преданным абсенту. Бреду предшествуют недомогания, бессонницы, неожиданные вздрагивания; краснота лица, запах алкоголя при дыхании его характеризуют.
Бедный Кастаньяк выбрасывался из кровати, бегал на четвереньках, как бы ловя крыс. Он издавал ужасное мяуканье, прерывая его одним кабалистическим словом, которое он произносил с выражением факира в экстазе: "Фатима!.. о, Фатима!.." Обстоятельство, заставившее меня предположить, что бедный малый некогда, быть может, пережил несчастную любовь, от которой он утешался, злоупотребляя спиртными напитками.
Такая мысль внушила мне глубокую жалость к нему. Было в высшей степени прискорбно видеть, как это большое, худое тело подскакивало то вправо, то влево, потом вдруг выпрямлялось, как чурбан, с бледным лицом, с посиневшим носом, со сжатыми зубами: нельзя было без трепета присутствовать при этих припадках.
Полчаса спустя, приходя в себя, Кастаньяк неизменно восклицал всякий раз:
- Что я говорил, доктор? Говорил ли я что-нибудь?
- Да нет, лейтенант.
- Нет... я, должно быть, говорил... Послушайте, не скрывайте от. меня ничего!